Он родился в октябре 1925 года в Киеве, в еврейской семье. Дед будущего поэтического гения имел статус «цадика» — то есть праведника, безгрешного человека, особо почитаемого иудаизмом. Что называется, «с младых ногтей» Коржавин имел характер стопроцентного нонконформиста — отличался независимым характером, из-за чего, естественно, имел множество конфликтов. Перед самой войной его исключили из школы за «разногласия» с директором. Столь же рано открылся в нем и поэтический талант. Первым заметил Коржавина известный советский поэт Николай Асеев. Про юного «Эму», как будут называть Коржавина друзья, он рассказал восторженно всей московской поэтической тусовке.

Грянула война — и семья Коржавиных эвакуировалась из Киева в Москву. На фронт будущий поэт не попал — по причине тяжелой формы близорукости. Он всю жизнь будет крайне плохо видеть, читать сможет только в специальных очках со стеклами-линзами. Со второго захода поступит в литературный институт — его однокурсниками, и даже соседями по общежитию, будут Расул Гамзатов и Владимир Тендряков. В эти годы, по собственному признанию, Коржавин исповедовал свою романтическую идеологию, близкую по духу будущей идеологии «оттепели»: не принимал сталинизм, но позитивно относился к «подлинному коммунизму», не совпадающему с советской действительностью. В годы Великой Отечественной войны поэт готов был принять даже и Сталина как лидера борьбы за жизнь страны…

Иллюзии были разрушены стуком сапога сотрудников НКВД в дверь общежития Литинститута — за молодым литератором «пришли». На дворе стояла эпоха страшной «борьбы с космополитизмом» — так, в лучших традициях советского «новояза», называлась первая в истории СССР официальная антисемитская кампания. Дальше — восемь месяцев изолятора Министерства госбезопасности СССР и… больничной палаты психиатрического Института им. Сербского. Да-да, карательную психиатрию придумал отнюдь не Хрущев, как многие полагают, а все тот же лучезарный Иосиф Виссарионович…

А затем  приговор постановлением Особого совещания при МГБ как «социально-опасному элементу»: ссылка в Сибирь, три года в селе Чумаково, принудительное поселение в Караганде, где Коржавин закончил горный техникум, выучился на штайгера. В 1954 году — амнистия и возвращение в столицу, в 1956-м — хрущевский «реабилитанс», восстановление в Литинституте и окончание последнего в 1959 году. Все пережитое радикально изменило мировоззрение поэта — он стал убежденным антисталинистом и антикоммунистом, резко выступал против любой «левой» идеологии. Во второй половине 60-х годов Коржавин поднял свой голос против попрания в СССР гражданских прав и свобод, выступал в защиту хрущевских «узников совести» писателей А. Синявского и Ю. Даниэля, поэта-диссидента Ю. Галанскова и журналиста-правозащитника А. Гинзбурга. Эти обстоятельства привели к запрету на публикацию его произведений, до этого времени они частично печатались в СССР, частично распространялись в самиздате. Результат — после очередного допроса в прокуратуре в 1973 году поэт подал заявление на выезд из страны, объяснив свой шаг «нехваткой воздуха для жизни». Так один из самых гениальных поэтов нашего времени пополнил собой ряды «третьей эмиграции» — переехал в США, обосновался в Бостоне, работал в редколлегии известного журнала «Континент», возглавлявшегося В. Максимовым. В публицистике Коржавин выступал не только против коммунизма, но и против западных «друзей СССР». Определял себя как либерального консерватора или «свирепого либерала». В спорах «русофобов» и «русофилов» занимал «русофильскую» позицию, отстаивал традиции русской культуры.

В перестроечное время поэт получил возможность побывать на родине — и дважды приезжал в Москву (первый раз — по приглашению Б. Окуджавы). Выступление поэта в Доме кино запомнили надолго — как весь зал, не сговариваясь, встал и приветствовал овацией изгнанного гения русской поэзии. Как актер Игорь Кваша вышел из зала на сцену (это была чистейшая импровизация) и стал читать стихи «виновника торжества»… В тот же день Коржавин поехал в гости к опальному спортивному журналисту Аркадию Галинскому: они долго разговаривали, радовались начавшимся в стране переменам, но тогда же, в личной беседе, Коржавин сказал: «Я ИМ не верю». И предпочел вернуться в Америку — где живет и работает и поныне…

Наум Коржавин — поэт колоссального масштаба: наш земляк Виктор Рутминский назвал его «последним мэтром Постсеребряного века». Безупречно отшлифованная степень версификации, виртуозность стиха, глубина творческой философии, смелость и даже парадоксализм художественного высказывания — все это черты поэтического наследия Коржавина. Он — поэт из числа «творцов вне группировок»: в своих эстетических пристрастиях Коржавин — принципиально «не в тусовке», общеизвестны его полемические пассажи против эстетики Серебряного века, против «авангардистской традиции презрения к обывателю». В литературоведческих статьях поэт отстаивает традиционную культуру, защищал христианскую мораль в искусстве, настаивает на необходимости глубокого человеческого содержания художественного произведения, на «органической связи искусства с «Высоким и Добрым», как говорит он сам.

Немецкий славист и литературный критик Вольфганг Казак очень точно высказался о Коржавине: «Плотная, скупая на образность, обретающая благодаря абст­рактности политическую и нравственную силу, ли­рика Коржавина возникла из пережитого, от увиден­ной им подлости и тьмы, но также из веры в благородство и свет». Действительно, вся поэзия Коржавина содержательно сканирует между двумя полюсами — чудовищной жестокостью и подлостью свихнувшегося ХХ века и вечной верой в незыблемость и финальное торжество общечеловеческих истин. Так, в дни позорного вторжения советских войск в Чехословакию в 1968 году  Коржавин напишет: «Мы испытали все на свете. Но есть у нас теперь квартиры — как в светлый сон, мы входим в них. А в Праге, в танках, наши дети... Но нам плевать на ужас мира — пьем в «Гастрономах» на троих». Иронизируя над известной ленинской статьей о том, как «декабристы разбудили Герцена», Коржавин, издеваясь, скажет: «Какая сволочь разбудила Герцена? Кому мешало, что ребенок спит?». Повествуя о чудовищных страницах холокоста, поэт вынесет чеканный вердикт всему столетию: «Они хватались за людей. Они молили. И любили. Но у мужчин «идеи» были, Мужчины мучили детей». Задумываясь о неженской доле русских женщин советской эпохи, Коржавин, почти пародируя Некрасова, поверит бумаге строчки: «Столетье промчалось. И снова, как в тот незапамятный год — коня на скаку остановит, в горящую избу войдет. Ей жить бы хотелось иначе, носить драгоценный наряд... Но кони — все скачут и скачут. А избы — горят и горят». Наконец, в программном стихотворении «Братское кладбище в Риге» поэт, размышляя о кипящей «войне мнений и концепций»,  с невозможной для нашего времени смелостью выскажется: «Здесь лежат, представляя различные страны, рядом — павший за немцев и два партизана. Чтим вторых. Кто-то первого чтит, как героя. Чтит за то, что он встал на защиту покоя. Чтит за то, что он мстил, — слепо мстил и сурово в сорок первом за акции сорокового. Все он  спутал. Но время все спутало тоже. Были разные правды, как плиты, похожи. Не такие, как он, не смогли разобраться. Он погиб. Он уместен на кладбище Братском… Век двадцатый. Всех правд острия ножевые. Точки зренья, как точки в бою огневые…». И эта высшая мудрость — для нас, ныне живущих.