Грузинский кинематограф — явление феноменальное, одна из высочайших кульминаций художественной культуры ХХ века. В нем воплотились лучшие черты грузинского национального характера, преломленные через призму общечеловеческого. Мы знаем великие имена Тенгиза Абуладзе, Резо Габриадзе, Ираклия Квирикадзе, Георгия Данелия, представителей нескольких поколений гениального семейства Шенгелая. Выходя за чисто кинематографические рамки, можно в данном контексте вспомнить и прозу Нодара Думбадзе, и музыку Гии Канчели, и даже живопись Нико Пиросмани. Резо Чхеидзе — из этой сверкающей плеяды.

Его блистательный дебют состоялся в 1955 году, когда Чхеидзе (совместно с Т. Абуладзе) снял короткометражный фильм «Лурджа Магданы». В 1956 году эта лента была удостоена Специального упоминания на конкурсе короткометражных фильмов Каннского кинофестиваля с формулировкой «Лучший фильм с вымышленным сюжетом», став первой за долгое время советской картиной, получившей признание на крупном западном кинофестивале. Потом — профессура в Тбилисском театральном институте имени Шота Руставели, звание народного артиста Грузии и СССР, Ленинская премия (от которой Мастер отказался в 1991 году), почетные дипломы и призы в Каннах, Эдинбурге, Дели, Корке (Ирландия), Салониках, Сан-Франциско, Риме, Вильнюсе…

В творчестве Резо Чхеидзе правит бал типичная для грузинского кино черта — философское переосмысление обыденного; концептуальность, в рамках которой через бытийное проступает «Надбытие» (если воспользоваться прекрасным определением М. Бахтина). Вроде бы на экране имеют место быть самые обычные вещи, эпизоды течения жизни — и вдруг зритель начинает понимать: все увиденное — это только «верхушка айсберга», скрывающая нечто важнейшее. Причем сюжеты фильмов Чхеидзе могут быть какими угодно — даже абсолютно «идейными» по-советски (например, в его картине «Твой сын, земля»): все равно смысловая суть лежит в иной, экзистенциальной плоскости. Эта линия явственно реализована уже в раннем шедевре «Наш двор», где, строго говоря, вообще ничего не происходит — буквально как в японской прозе Средневековья. Просто всевидящим глазом художника выхвачен и визуализирован «кусок бытия»: один конкретный грузинский двор, его обитатели, их ежедневные драмы и комедии. И на какой-то момент начинаешь осознавать: этот двор — модель мироздания, своего рода «микрокосмос» (в древнегреческом смысле слова), и жители этого двора — земляне…

Каждый фильм грузинского мастера открывает какие-то новые грани этой удивительной Вселенной. Так, в поздней картине «Житие Дон Кихота и Санчо» (1988 г.) вечный и до боли знакомый сюжет Сервантеса трансформируется в нечто поразительное и сюрреалистическое (начиная с нарочито театрализованной, почти «балаганной» стилистики визуала). В самом начале ленты Дон Кихот… вылупляется из яйца, позой и динамикой телодвижений полностью воспроизводя известное полотно Сальвадора Дали. Так общеизвестное оборачивается парадоксальным, так сюжет, бывший для самого Сервантеса грустной шуткой, начинает играть гранями «нелинейной» авангардной эстетики ХХ столетия… А в прологе Дон Кихот встречается с… принцем Гамлетом — причем встречается в совершенно фантастической обстановке, на каком-то подвешенном в пространстве плоском острове (то ли Лапута Джонатана Свифта, то ли астероид Маленького Принца, то ли материализация геометрии Лобачевского?). И Гамлет спрашивает Рыцаря Печального Образа: чем он занимается? «Как чем? — отвечает Дон Кихот. — Вступаю в бой за правду, защищаю слабых». — «Вот и я делал то же», — задумчиво роняет Гамлет… Здесь персонифицируется известная мысль писателя Фридриха Горенштейна о том, что в культуре есть свои Дон Кихоты (таковыми писатель считал Толстого и Достоевского) и свои Гамлеты (например, Чехов). Первые знают о существовании идеала и готовы сражаться за него, вторые должны еще преодолеть свои сомнения по этому поводу…

А легендарный «Отец солдата»? Об этой гениальной ленте написано столько, что, казалось бы, добавить совершенно нечего — но, на самом деле, любой шедевр обладает свойством неисчерпаемости. Важно, что и здесь бытовой сюжет (история грузинского крестьянина, попавшего на войну в результате поисков своего сына-фронтовика) во всех узловых, концептуальных эпизодах превращает кинодейство в Притчу. Достаточно вспомнить хрестоматийный эпизод мгновенного превращения главного героя из сугубо мирного, слегка нескладного земледельца в сурового беспощадного воина — когда на его глазах гитлеровский автоматчик бестрепетно добивает раненого матроса. Герой Серго Закариадзе медленно, не спеша идет прямо на немца — и тот, только что безжалостно убивший безоружного, внезапно впадает в иррациональную панику: у него трясутся руки, он не может найти пальцем такую близкую и доступную гашетку… Потому что на него в этот момент идет не просто противник — нет, перед ним существо из какого-то «параллельного мира»: седая борода, необычные черты лица, экзотический головной убор… Это не конкретный старый Георгий восстал на него — это против олицетворенного Зла поднялась сама Грузия — страна с двухтысячелетней историей, второй на планете (после Армении) принявшей христианство. И убивает немца Георгий совершенно по-средневековому — ударом автомата в лицо, как палицей… Так происходило в грузинской истории веками — когда мирные труженики брали в руки меч, чтобы избавить свою прекрасную страну от очередного насильника… А финальная сцена, когда Георгий находит сына — только для того, чтобы закрыть глаза ему, умершему от ран? Герой не кричит, не плачет — нет, он произносит на гортанном наречии предков: «Как ты вырос, мой сын! Какой ты стал большой! Матери твоей — что сказать?». Само звучание грузинской речи здесь — как ожившая история земли, куда плавали еще аргонавты…

Но, пожалуй, в наибольшей степени гений Чхеидзе проявился в картине «Саженцы», ставшей манифестом его творчества. Вновь перед нами вроде бы бытовая история о том, как старый крестьянин Лука в сопровождении юного внука Кахи едет по Грузии, чтобы посадить саженцы особого сорта груши «Хэчачури». Весь фильм старик дрожит над саженцами, лелеет их, бережет от непогоды, рассказывает о своем сокровище заезжим американским туристам — а в конце фильма без колебаний бросает их под колеса падающему в пропасть грузовику, чтобы спасти людей… Юный Каха плачет — а старый Лука утешает его: «В следующем году вновь будет весна». Вечный круговорот жизни неумолим и жесток: в одной из деревень по пути Лука встречает дряхлую старуху — и объясняет внуку: «Не смотри на ее морщины. Прекрасная как утренняя заря, как цветение персика — вот кем была она».

В другой деревне Лука хочет повидать старого друга Архипу — и вместо него к нему приводят голенького малыша с тем же именем, а тот Архипа уже предстал перед Господом… Но — жизнь продолжается, пока есть такие вечные созидатели, как Лука, и пока есть юный Каха, способный «продолжить эстафету». Внук Луки уже рожден и воспитан в рамках иной, «модернизированной» цивилизации: он говорит по-английски, знает толк в современной музыке… И это вызывает у старого Луки не брюзжание, а гордость! Потому что традиция не живет без «модерна», а «модерн» — без традиции! И потому Лука смело оставляет Кахе свое завещание — «Не посрами меня, вырасти саженцы». Даже если Луке не суждено будет увидеть, как они заплодоносят, Каха вырастит их и передаст в руки собственных детей и внуков. «Возделывающий свой сад», вечный идеал Вольтера… И так будет вечно, и на том стояла и стоять будет напитанная соками жизни грузинская земля.

[youtube]rBo22sqcM0U[/youtube]