Не только не состоялось каких-либо официальных мероприятий — даже ТВ на дату не прореагировало практически никак. Не поставили в эфир даже  экранизаций…

Булгаков во всем мире не просто невероятно популярен: он стал одним из самых значимых художественных символов России. В литературной сфере эти лавры с ним делят только Толстой, Достоевский и Чехов… Не случайно в ФРГ в этот день в некоторых печатных изданиях дню смерти гения были посвящены публикации в целую страницу.

…Булгаков действительно — фигура в нашей культуре уникальная, с невероятно «литературной» биографией и особым путем художника. Родился в одной цивилизации, стал свидетелем ее гибели — и состоялся как творец уже в совсем другой, причем глубоко чуждой и даже враждебной ему. Причем Булгаков, в отличие от многих корифеев Серебряного века, не был просто сторонним наблюдателем разверзающейся революционной катастрофы — он с оружием в руках участвовал в рядах Белого движения.  Был офицером Вооруженных сил Юга России, служил на кавказском участке противостояния белых с националистической Горской республикой. И, как никто из писателей того времени, запечатлел поистине античную трагедию гибели последних защитников императорской России… Потом жил в СССР, всем своим существом ощущая свою несовместимость с системой, но не желая расставаться с отчизной. Когда Сталин, явно издеваясь, предложил ему уехать в эмиграцию, Булгаков ответил:  «Я много думал, может ли русский писатель жить вне родины... И мне кажется, не может». Он сам выбрал свою голгофу — и фактически погубил свою земную жизнь для будущей жизни вечной.

 Его отношения со Сталиным — это потрясающий документ на вечную тему «Поэт и царь». Матрицу своего предстоящего крестного пути взаимоотношений с «владыкой» писатель почувствовал заранее — и описал в «Собачьем сердце»: образ всесильного Петра Александровича во многом списан с будущего «Хозяина». В 20-е гг. многие советские «боссы» любили поиграть в великодушных покровителей творцам — и для многих это создало кратковременную «крышу», продлило возможность относительно свободно жить и творить. Парадоксально, но Сталин в 30-е гг. действительно проявлял по отношению к Булгакову то, что Б. Пастернак убийственно точно назвал «ублюдочным милосердием»: давил как художника, запрещал с постановками публикациям произведения (самая мучительная казнь для художника!). Играл с гением, как кошка с мышкой, именно так определяли эти странные отношения современники. Оставлял без средств к существованию, загонял писателя в безумие — и в то же время не давал «добро» на прямую расправу, не разрешал своре недругов писателя уничтожить его.

А желающих совершить это — было множество: все швондеры, берлиозы, латунские и лавровичи, впоследствии объявившиеся на страницах сочинений Булгакова, — были угрожающе реальны, и у них был беспредельный набор средств казни своего ненавистника, от изощренной травли до вульгарного доноса… Своего рода художественной «томограммой» писателя на эту ситуацию стали «Жизнь господина де Мольера» и «Кабала святош»: в них Булгаков совершает своеобразный акт «ретроспективной исповеди» (автобиографическое через призму жизни другого гения). И, читая эти поразительные художественные свидетельства, задаешь себе вопрос: что же все-таки страшнее — преследования «святош» или снисходительно карающая «барская любовь» государя?..

Но самое поразительное — эстетика булгаковского наследия. Даже в «эмансипированном» ХХ веке редко можно встретить литератора, который бы до такой степени смог совместить в своем творчестве два совершенно разных художественных стиля. С одной стороны, Булгаков — наследник великой русской литературной традиции психологического реализма; линии, известной по наследию Толстого и Тургенева, Чехова и Бунина. И Булгаков полнокровно прямил себя в данном эстетическом русле — в «Белой гвардии», «Днях Турбиных», «Театральном романе»… Но одновременно — и уже с самых первых «опусов» (например, с «Морфия» и «Дьяволиады») — Булгаков заявляет о себе как мэтр эстетики «магического реализма» (восходящей к Гоголю), как литературный Колумб целой вселенной, которая во 2-й половине ХХ века станет едва ли не определяющей в мировой литературе. Эта эстетика, сплавляющая повседневное с фантастическим, и через этот сплав вскрывающая глубинные экзистенциальные пласты жизни, была в отечественной литературе присуща не только Булгакову (достаточно вспомнить такие шедевры, как «У» Вс. Иванова, «Мы» Е. Замятина и особенно творчество А. Платонова). Но именно у Булгакова «магический реализм» вырастает в законченную художественную систему, в методику творческого конструирования антимира. Даже в тех творениях Мастера, где вроде бы выдерживается реалистический подход, на деле правит бал совсем иное: так, генерал Хлудов («Бег») имел реального прототипа — легендарного Я. Слащева-Крымского; и в то же время Хлудов — персонаж из «параллельной вселенной», из мира «треснувших недр России, откуда вышли доисторические создания» (фраза из белогвардейской публицистики). И «Зойкина квартира» — одновременно и история о реальном борделе, и фантасмагория невозможного «построссийского» мира. Чего стоит только сосуществование обломков эпохи декаданса с китайскими деклассированными гангстерами. Чего стоят и имена героев, когда управдом зовется «Аллилуйя», а китаец-убийца — «Херувимка»… Отсюда — путь к вершинным творениям писателя в «магической» эстетике: к «Багровому острову», «Роковым яйцам», «Собачьему сердцу» и, конечно, к «Мастеру и Маргарите».

Последний шедевр — энциклопедия и библия постмодерна, его вообще нельзя читать без огромной внутренней работы по подключению к гигантским пластам мировой культуры.  Здесь все — в «двойном» и «тройном» измерении. Сочетание реального и ирреального (почти все персонажи романа имели прототипов: Мастер — это, естественно, сам Булгаков; в Иване Бездомном легко узнается Демьян Бедный, последняя супруга писателя воплотилась в образах Маргариты и… Бегемота (!).  Концептуальная «ремейковость» (в «Мастере и Маргарите» используются тексты трех литературных феноменов — Библии, «Фауста» И. В. Гете и древнеримского плутовского романа). Постоянные аллюзии к образам и сюжетам мировой культуры (даже в именах героев: Берлиоз, Стравинский, Римский — в подтексте «Корсаков», и. т. д.). Целые поколения гениев впоследствии будут черпать из этого «волшебного источника». В числе тех, кто будет развивать именно такой «булгаковский» метод, — Габриэль Гарсия Маркес и Мигель Карлос Онетти, Гюнтер Грасс и Милан Кундера, Жозе Сарамогу и Хуан Гойтисоло, Милорад Павич и Александр Зиновьев, Лео Перуц и Рей Брэдбери, Салман Рушди и Карлос Кастанеда… Вся эта необъятная ойкумена — истинный монумент Мастеру.