— Лилия Михайловна, не так давно изображение на стене одного из домов в Екатеринбурге вошло в сотню лучших мировых граффити. Напомню, что картина «Стоматолог» украсила здание на улице Воеводина. Кто-то называет это искусством, кто-то же — просто пачканием стен. Кто прав?

— В области граффити я не специалист, но у этой художественной практики есть своя история, с которой я немного знакома. В традиционном смысле назвать это произведением искусства, разумеется, нельзя. В современном мире для подобных культурных феноменов появилось свое название — художественные практики. Этот термин говорит сам за себя. Под ним принято подразумевать такую деятельность, которая, безусловно, несет в себе художественные приемы. Но в то же время по своей форме и проблематике высказывания она сиюминутна. Замечу, что это касается не только граффити, а практически всей современной культуры. Произведения стали сочетать в себе театральное представление, изобразительное искусство, именно из синтеза рождаются инсталляции. Они больше не ориентированы на дальнейшую «вечную жизнь» в музеях. Художественные практики представляют собой сложноорганизованный процесс, который подразумевает немедленную реакцию. Если посмотреть на историю граффити, то там прослеживается большое количество стилей и направлений. Начиналось все с экстремистско-хулиганской росписи вагонов, с манифеста против скучной серой повседневности. Постепенно граффити стало неотъемлемой частью современной городской среды, выставлялось в серьезных галереях — Большом дворце в Париже, Бруклинском музее. В нашем городе до появления граффити было творчество старика Букашкина, который осваивал любое пустое пространство и тем самым приносил праздник в будни.

— Получается, что под понятие художественной практики может попасть все что угодно, выступающее с претензией на художественное осмысление действительности?

— Со второй половины ХХ столетия искусством управляет так называемый конвенционализм. Его значение я поясню. С некоторых пор в культуре существует система договоренности между экспертами, кураторами, критиками о том, что считать произведениями искусства, а что нет. То есть если кто-то из мирового культурного сообщества назвал кого-то великим художником, то он автоматически становится таковым. Эта система сформировалась естественным образом, и нельзя говорить, плохо это или хорошо. Сейчас существуют отличные от традиционных способы существования искусства. К примеру, интернет. Есть поэты, музыканты, писатели, которые распространяют свои творения и известны публике только там. И в интернет-пространстве действует своя конвенция.

— Получается, такому искусству нужны только эксперты? А как же зрители? Ведь они даже не всегда понимают, о чем хотел сказать автор в своем произведении.

— Зрители, безусловно, нужны всем. Например, художник граффити, он для того и работает, чтобы взорвать публичное пространство. А недопонимание между автором и зрителем существовало всегда. Разве можно сказать, что в «Фаусте» Гете все до конца ясно? Нет. Очень часто обыватель ухватывает только внешний план, ведь любому образованному человеку нужно знать, о чем «Фауст». И только эксперт может копнуть поглубже и разглядеть все тонкости. Я бы не сказала, что авангардистское, концептуальное искусство менее понятно зрителю, чем, к примеру, реализм XIX века. В любом жанре есть поверхностная сторона, понятная практически каждому, и есть более глубокая, заглянуть куда может только человек посвященный.

— В ХХ веке появилось новое направление в искусстве — изображать повседневные вещи. Зачем? Ведь они и так каждый день нас окружают?

— Я могу пояснить на примере всем известной банки супа «Кэмпбелл» Энди Уорхола. В своих произведениях Уорхол очень точно подметил, что пришло время уважительного отношения к обычному человеку, провозгласил право на жизнь простого обывательского сознания. Кроме того, в своем творчестве он отразил главную трагедию второй половины ХХ столетия — потерю индивидуальности. Об этом его картина, на которой изображены несколько негативов портрета Мэрилин Монро. Копирование в современном обществе — это один из способов существования чего-либо. Но при подобном тиражировании пропадает самое главное — личность. И СМИ в данном случае становятся не просто законодателями мод, а тоталитарной силой, которая диктует свои условия.

Новаторство Энди Уорхола заключается еще и в том, что он был первый из тех, кто во всеуслышание заявил, что самое большое искусство — это искусство делать деньги. И коммерческая культура должна с большим уважением относиться в первую очередь к потребителю. Культура сегодня существует в контексте рынка, произведение искусства рассматривается как продукт или товар. Например, когда мы слышим, что какая-то картина была продана за несколько миллионов долларов, в глазах зрителей резко повышается ее статус. В голове автоматически срабатывает, что, наверно, это действительно шедевр, раз за нее были отданы бешеные деньги.

— И все-таки где грань, которая отделяет произведения искусства от обычных вещей?

— Четкую границу провести нельзя. Точно так же мы не можем сказать, что есть норма, а что — патология. С каждым конкретным творением нужно разбираться отдельно. Конечно, огромное количество современных художественных практик больше играют в многозначительность. В них слишком много провокации, симуляции, инфантилизма. И в данном случае каждый решает сам, что считать искусством, а что нет. Или это делает критик, которому доверяют.

— Как в таком случае зрителю понимать произведения? Что делать, если авторский посыл был воспринят аудиторией в искаженном виде?

— Поверьте, никогда то, что хотел сказать автор, не доходит до зрителя в полном объеме. Это касается не только современного искусства — так было всегда. Если вы хотите полного соответствия, существует фотография. И то далеко не каждая. К примеру, фото на паспорт, по которому вас идентифицируют пограничники и полицейские. Вот где точно авторский посыл соответствует восприятию аудитории. Понимание же художественного произведения зависит от многих факторов и формируется из биографии творца и зрителя, исторической эпохи, в которой они находятся, от идеологических устремлений, от настроения, наконец. Например, картина «Большевик» Бориса Кустодиева в начале прошлого столетия воспринималась как повествование о возвышенных идеях большевизма, о гигантском размахе грядущих перемен. А сегодня, поскольку мы знаем отечественную историю, «Большевик» кажется монстрообразной, нависающей, давящей фигурой.

Что же касается абстракции, то тут воспринимающему дается абсолютная свобода. Это не хорошо и не плохо, просто именно к этому привело развитие истории на протяжении тысячелетий. В конечном итоге к концу XIX века мы пришли к тому, что конкретная предметность практически ушла из искусства.

— Можно ли говорить, что искусство сегодня существует только лишь само для себя?

— Знаете, вообще искусство никому ничего не должно и может существовать как угодно и в каких угодно формах. Искусство ХХ века с одной стороны, безусловно, выполняет колоссальные идеологические функции, а с другой — оно никому ничем не обязано. Оно живет, потому что должно жить для того, чтобы время от времени давать обществу встряску, переворачивать стереотипы. Иногда искусство должно даже пугать. В 70-е годы появилось так называемое параллельное кино, направленное на разрушение художественной конвенции. В это время творили, к примеру, режиссеры-некрореалисты, которые показали оборотную сторону жизни — смерть в самых страшных ее проявлениях. Тогда не было слова гламур, но направлено это движение было как раз на разрушение навязанной обществу красивой картинки. Безусловно, смотреть такие фильмы противно, но согласитесь, о смерти забывать нельзя. Некрореализм — это своего рода территория свободы, но с особыми правилами. Это создание совершенно нового пространства, где царит ничто. Соответственно, творить там можно абсолютно все. К слову, это направление в искусстве было важно не столько для широкого зрителя, сколько для последующих творцов, служит для них своеобразной лабораторией. Искусство в данном случае породило само искусство.

— И, наверно, самый важный вопрос: искусство все-таки должно созидать или разрушать?

— Оно должно делать и то, и другое. Великий драматург Бертольд Брехт когда-то сказал, что театр должен разъединять. Он жил в непростую эпоху Третьего рейха, был антифашистом. И под словом «разъединять» он имел в виду, что люди, которые ходят строем, поют одни и те же гимны, все-таки разные. И каждый имеет право на свои мысли. Иными словами, искусство должно помочь человеку в определении собственной позиции.