Это фильм — шок. Фильм, прекрасно поставленный, сделанный мастерской рукой и — почти физически вызывающий боль. Для того чтобы его смотреть, необходимо иметь солидный запас прочности нервов — не уверен, что у каждого на это хватит ресурсов… Но… как написал замечательный болгарский поэт Веселин Ханчев, «мертв еси, если не буду кричать от боли». Эта лента — для живых.

Поразительно, но снята «Шарманка…» была в 2009 году! Три года шла она к своему зрителю… Все, в общем, логично: во-первых, это авторское кино; во-вторых, перед нами «безнаркозное» искусство — при нынешней склонности ТВ в лучшем случае к гламуру, а в худшем — к потаканию низменным вкусам. Такая лента не очень «продажна», во всех смыслах этого слова…

Сюжет фильма, можно сказать, выстроен на ремейке: в его основу положена известная коллизия — смерть бедного ребенка на Рождество. Самые известные литературные прообразы — «Рождественская история» Ч. Диккенса, «Мальчик у Христа на елке» Ф. Достоевского и «Девочка со спичками» Г.-Х. Андерсена. Кира Муратова переносит действие в наши дни и предельно заостряет коллизию: во всех перечисленных произведениях в конце повествования дитя встречается с Богом, здесь этого не происходит (отчего финал становится совсем невыносимым). И дело не в том, что для режиссера нет Бога, в чем уже поспешили обвинить Муратову, а в том, что Бог фатально ушел из нашей жизни. Фильм, строго говоря — об этом.

…Двое детей — Никита и Алена — живут в маленьком украинском городке с матерью: они рождены от разных отцов, последние давно покинули семью. Мать умирает, и детям грозит детдом — причем разный для каждого из них. Брат и сестра не хотят расставаться — и, собрав последние имеющиеся в доме копейки, отправляются в Город (скорее всего, это Киев — но на его месте можно представить и Москву, и Екатеринбург!). Едут, чтобы найти отца девочки: дети знают только фамилию мужчины и то, что он работает на вокзале… С этой минуты, говоря словами кинокритика, начинается «история об избиении младенцев»: мир обрушивается на детей всем ужасом своей жестокости и равнодушия. Детей вышвыривают из электрички, местная малолетняя шпана отбирает у них деньги и теплую одежду. Но самый главный кошмар разворачивается в Городе. 

Как писал В. Набоков в эссе о «Ревизоре» Гоголя, «эта комедия — самое страшное произведение мировой литературы, потому что уездный городок — это Содом и Гоморра, где все погрязли во грехе». Именно в такое место попадают герои фильма. Здесь никто не слышит друг друга, здесь все — аутисты, здесь никому нет дела до другого. Ужасна в своем страшном великолепии сцена, когда множество взрослых людей одновременно говорят по сотовым телефонам, каждый — о своем, в упор не замечая голодных глаз — полный эффект всеобщего безумия! …Дети, голодные и замерзающие, бродят по вокзалу, тщетно пытаясь узнать что-либо об отце — и узнают только, что он давно уволился и живет где-то в «Успенском переулке», «а где это?» — никто не знает. Никто не замечает этих детей, никому не приходит в голову дать им кусок хлеба. Все гонят их — в прямом смысле на мороз: эта сцена повторяется в разных вариантах несколько раз. Дети бродят мимо сияющих витрин, мимо окон, где другие празднуют Рождество и на столе сочится жареная дичь… Они пытаются просить подаяние — и выясняется, что эта ниша уже оккупирована местными уличными шайками. Они заходят в подъезд погреться — и их выгоняет замерзать холеная дама-меломанка, которая даже с лестницы спускается не иначе, как напевая мелодии из опер Верди… Наконец, сестра — как андерсеновская Герда — пытается спасти своего Кая. Она оставляет брата в вестибюле сверкающего молла, пытается украсть что-то съестное — и немедленно попадается: ее слезы и объяснения никого не трогают, ее объявляют воровкой, и на этом ее экранная судьба обрывается…

А на мальчика наконец-то обращает внимание прекраснодушный богач (О. Табаков). Он дает Никите денег (которые у него тут же отнимают местные малолетки), звонит своей жене (или любовнице?): «Дорогая, я нашел тебе мальчика, похожего на ангела!». Поручает администраторам молла следить за ребенком — и мчится в аэропорт, а мальчика тут же вновь выгоняют на снег! Вскоре приезжает роскошная гламурная дива (Рената Литвинова) — и, не найдя ребенка, нужного ей как игрушка (!), поворчав по этому поводу и быстро утешившись дорогими покупками, произносит классическое: «А был ли мальчик? Может, мальчика-то и не было?».

А мальчик бредет по заснеженной улице, которая называется… Успенский переулок, и где в подземном переходе сидит его отец и играет на скрипке — но Никита этого так и не узнает. Уже полумертвый ребенок заходит на какой-то склад, ложится на лежак — и замерзает, и там его находят мертвым местные шабашники…

До конца ждешь чуда — но чуда не происходит. Хочется вслед за Ханчевым выкрикнуть: «Ищу рождества, не хочу смерти!» — но Рождество заканчивается детской смертью. Окружающий детей мир — это гипертрофия экзистенциалистской модели бытия, где мир враждебен или равнодушен к индивиду, знаменитое «Оно» Мартина Хайдеггера… Этот мир угрожающе реалистичен: каждый конкретный индивид почти зауряден, не совершает ничего особенного — просто демонстрирует обычное бездушие; но в сумме возникает чудовищная гипербола, почти «в стиле Кафки». Как сказано у великого немецкого поэта Ф. Гельдерлина: «Знак бессмысленный мы, мы не чувствуем боли». И в результате — материализуется известная горестная максима Достоевского о невозможности построить счастье на слезах ребенка…

Но самое пронзительное вырисовывается ближе к финалу. С какого-то момента начинаешь понимать: эти дети — особенные. Их странный остановившийся взгляд, их совершенно взрослая речь, даже их дыхание (с их губ не идет пар!)… Все становится на свои места, когда умирающий Никита вдруг начинает читать стихи Плещеева «Был у Христа-младенца сад, и много роз взрастил он в нем». А нашедшие умершего мальчика рабочие замирают в характерной позе с картины «Поклонение волхвов»… Эти дети — посланники, призванные испытать этот погрязший в мерзости мир; и новоявленные волхвы склоняются над умершим Христом, опоздав на минуту и на вечность…

И — закадровые песни неизменной участницы всех муратовских лент Земфиры. Они тоже сразу переводят экранное действо в притчевую плоскость. 

Этот фильм надо смотреть обязательно — преодолевая физическую муку. Просто для того, чтобы заглянуть в себя и сохранить исчезающие остатки человечности. Чтобы вслед за Веселином Ханчевым сказать: «Люди, услышьте диагноз болезни — жив я еси».