О симбиозе поэзии и сцены мы беседуем с автором поэтических спектаклей на стихи Игоря Северянина и Осипа Мандельштама, артистом Свердловского театра драмы Александром Борисовым.

— С начала этого сезона я насчитала в городе как минимум десять поэтических событий. Что происходит? Что это за поэтическое возрождение?

—  В этом смысле мне близки слова режиссера Римаса Туминаса, который сказал в одном из интервью, что если театр обращается к поэзии, это означает, что в мире не хватает гармонии, что времена нуждаются в некой структуре. Поэзия эту структуру задает. И рифмой, и размером, и емкостью образов.

—  А у зрителя есть интерес к театрализованной поэзии?

—  Я могу опираться только на свой опыт. Интерес есть, но есть и настороженность. Есть готовность слушать и удивляться. Если нечто поэтическое сделано глубоко и красиво, зритель получает такое же впечатление, как и от любого другого драматического спектакля. В поэтических спектаклях сложность в том, что одна строфа может «ранить» человека и забрать все его внимание. А я в спектакле целую историю выстраиваю. И кто-то следит за сюжетом, ждет любимого стихотворения, а кого-то уносит от одной строфы.

— У тебя моноспектакль по Мандельштаму. Чем с художественной точки зрения привлекательна такая форма? Просто удобно работать одному?

—  Всякий раз на это свои причины. Но надо честно признать, что моноспектакль — это и гимн тщеславию актера. А потому надо иметь мужество очень строго себя ценить. Чтобы быть одному на сцене, держать зал, надо иметь не только талант, но и силу.

— Многим поэтам не нравится, как артисты читают стихи...

— Многим артистам и любителям поэзии тоже не нравится, как поэты читают свои стихи. Мне кажется, это надуманная проблема, просто каждому свое. Сцена, я говорю именно про моноспектакль, заостряет поэзию. Создавая контекст, артист облегчает восприятие и одновременно насыщает произведение новым содержанием. Зрители не раз говорили мне, что только после моего прочтения почувствовали стихотворение, оно ожило, стало близким. Это происходит потому, что я наполняю стихотворение своим пониманием, делюсь своими ощущениями от него. Парадокс в том, что при этом надо уметь сделать шаг назад и не себя  представить, а поэта, его строки, вывести на авансцену лирического героя, так сказать. Вот когда артист это умеет, тогда у зала и поэзии возникает правильный диалог.

— Твой спектакль состоит из разных стихотворений, которые складываются в одну историю. Как ты создаешь драматургию спектакля?

— У меня пока нет отточенного метода, который бы объяснил создание спектакля. Конечно, я читаю и исследования о поэте, и письма, и комментарии. Но на сцену я выношу историю жизни, преломленную в моем восприятии, обобщенную, эмоционально наполненную. Можно сказать, что это ассоциативная режиссура. Например, стих Мандельштама «Мы живем, под собою не чуя страны». Сейчас никто не может достоверно сказать, что это был за шаг с его стороны. Ведь эту эпиграмму на Сталина он читает публично, пусть и в маленькой компании, и прекрасно понимает, чем ему это может грозить. В спектакле это стихотворение представлено как горький смех узнавания изнанки власти. Герой входит сквозь маленькую дверку в избушку, которая оборачивается кремлем, в котором «бездействует кумир», видит суть происходящего, и у него рождается  эта злая шутка...

— Мандельштам был репрессирован за это стихотворение, и в спектакле герой оказывается за решеткой. Можно назвать это политическим высказыванием с твоей стороны?

— Мой спектакль не политическое высказывание, я этого не закладывал. Хотя понимаю, что кто-то может в этом увидеть параллели и подтекст. Мандельштам был человеком своего времени, остро чувствовал его вызовы, давление власти, но сумел перевести это в поэтическую и философскую плоскость. И поэтому у меня в спектакле нет образа Сталина, герою противостоит... паровоз с его угрожающим слепящим светом. Это такой «век-волкодав», это непреодолимая необходимость, с которой каждый сталкивается в своей жизни в той или иной форме. И с одной стороны, она пугает и давит, с другой — она нужна нам для самоопределения, для самостановления. Ужас и любовь — вот что составляет нашу жизнь по формуле Мандельштама.

—  Сейчас принято дифференцировать аудиторию, работать на определенный сегмент. Кто может прийти к тебе на спектакль? Знаток поэзии или любой человек?

— Любой.