Любой спектакль «чеховцев» уже не первый год становится явлением: настолько постановки театра отличаются яркостью и нестандартностью. В чем, безусловно, заслуга и труппы, и лидера — режиссера Петра Незлученко. Кроме того, нынешнее воплощение «лебединой песни» Чехова сразу, на старте замышлялось как экспериментальное, что, естественно, подогревало интерес. Наконец, главная сенсация: в роли Раневской, главного женского образа пьесы, выступает не профессиональная актриса, а известная в Серове писательница Алевтина Немерова. Это уже — эксперимент на грани фола: чтобы дебютировать на профессиональной сцене, да сразу в такой роли — как говорится, «безумству храбрых поем мы славу»… Впрочем, свой театральный дебют Алевтина Немерова провела весьма успешно.

Первые мысли по горячим следам после премьеры — и радостные, и тревожные. Радостные — потому что можно поздравить театр и всех участников спектакля с безусловной крупной творческой победой. Тревожные — потому что критики в таких случаях мгновенно становятся в «охотничью стойку». Ведь с точки зрения трафаретного набора внешних признаков — спектакль представляет из себя идеальную мишень. Вместо привычной «чеховско-мхатовской» ностальгичности — атмосфера откровенного фарса. Часть сценического действа идет в стилистике реалити-шоу — актеры произносят реплики с микрофонами в руках. В чеховскую атмосферу врывается аура скорее мейерхольдовско-брехтовская — действие выплескивается в зал. Действующие лица буквально врываются на сцену через проходы в партере. А Варя (Елена Федорова) даже… устраивает аукцион продажи текста пьесы среди зрителей… В довершение «криминала» — в постановке звучат композиции Ю. Визбора, Ю. Антонова, А. Вертинского, Вилли Токарева, Регины Спектор, Smokie, James Blunt, U2, Dire Straits!

Это — в чеховской пьесе: так и слышу грядущие обвинения создателей серовского «Сада» в ереси и святотатстве! Но… правы ли те, которые обязательно будут бросать камни в постановку П. Незлученко, защищая традицию? И так ли уж бесспорна эта самая традиция? …«Проникнуть в Чехова можно, только отстранившись от всех стереотипов, литературоведческих штампов, особенно штампов сценических. У Чехова исполнено смысла и содержания все… настолько он бездонный, настолько неисчерпаемый. В нем открываются все новые и новые, иногда пугающие глубины». В данном контексте приходишь к парадоксальному выводу: «еретическая» постановка П. Незлученко на самом деле возвращение к Чехову! Звучит шокирующе? Только на первый взгляд.

«Вишневый сад» писался как «лебединая песня», как завещание — в условиях тяжелейших физических страданий. Чехов сам признавался, что мог в день написать буквально 5—6 строк, и с полным осознанием приближающегося неотвратимого конца — о чем он, врач и материалист, был прекрасно осведомлен... При этом Чехов-человек страстно любил жизнь, был даже ненасытен к ее соблазнам. Антон Павлович был настоящим эротоманом. Строил азартные и, точно как его герои, утопические планы: так, в дни написания «Вишневого сада» он всерьез собирался поехать врачом на Русско-японскую войну, жить ему оставалось тогда считаные недели. И это кричащее обстоятельство порождает в его творчестве предельно оригинальные, не имеющие аналогов черты.

Чехов предельно отрицательно относился к основополагающей постановке своей последней пьесы во МХАТе — той самой, которая и задала пресловутую ностальгическую традицию. «Немирович и Станиславский ставят совершенно не то, что я написал, — негодовал в письме Чехов. — У меня комедия, местами даже фарс, смешная пьеса, где бы черт ходил коромыслом». С этой позиции — спектакль «чеховцев» мгновенно приобретает предельно убедительное и продуманное звучание.

Все начинается уже со сценографии (автор — художник из Челябинска Сергей Александров). Образ заколоченного крест-накрест дома — хрестоматиен, но здесь антураж заявлен прямо на старте. Этот мир обречен еще задолго до того, как мы узнаем об этом из уст Лопахина… И шкаф, перед которым Гаев (Алексей Кизеров) произносит свою знаменитую карикатурную речь, наполнен какими-то «супрематическими» фигурами. Именно из этого шкафа во втором действии выходят инфернальные прохожие, оказывающиеся… немецкими туристами, ищущими дорогу во Владивосток. Не удивишься, если в таком шкафу обнаружится скелет…

И еще — кошки: сразу несколько бутафорских котов — это то, что встречает зрительский глаз при знакомстве с домом. Образ странный — и многозначный. Известно также письмо Чехова к брату, где он писал: «Воспитанные люди сострадательны не к одним только нищим и кошкам», — герои «Вишневого сада» поступают с точностью до наоборот, они именно «не сострадательны» друг к другу, они попросту не слышат ближнего своего…

Серовская постановка решает чрезвычайно важную и трудную задачу — снимает архаическую ретроспективность, казалось бы, намертво прилепившуюся к чеховским пьесам. Взять хотя бы поведение персонажей на сцене: здесь режиссер и исполнители отметились «вызывающим» новаторством. Так, Аня (Анастасия Козьменко) откровенно «играет» собственную мать — и перенимает все ее доминантные замашки. Лакей Яша (Артур Мафенбайер) — чуть ли не впервые на сцене! — не выглядит подлецом, соблазняющим невинную Дуняшу (Алена Смагина). Потому что Дуняша здесь — никакая не наивная деревенская девчонка, а безбашенная девица, просто ждущая того, кто бы ее соблазнил. И в финале мы даже немного сочувствуем Яше — когда он с превеликим трудом сбрасывает с себя эту сексуальную пиявку, буквально вцепившуюся в него… Петя (Кирилл Имиров) пылко произносит все свои знаменитые речи — но кто сказал, что их надо воспринимать на полном серьезе?

Настоящая сенсация — образ Шарлотты, который виртуозно исполняет… мужчина (молодой актер Никита Паршин). Причем гувернантка говорит только на французском, с синхронным переводом из-за кулис: достаточно сказать, что во втором акте она появляется в «маскарадном» костюме сталинской «вохры» — а в третьем, одетая под Пьеро, поет зонг А. Вертинского… А сама Раневская в колоритном воплощении А. Немеровой? Никакой аристократической лощености, никакого пресловутого духа декаданса — голая витальная сила, даже с элементами некоторой неадекватности, с визуальными и речевыми ухватками капризной помещицы. Между прочим, сам Чехов писал, что «угомонить такую женщину может только одна смерть»… И ведь Гаев сообщает собеседникам о порочности Раневской — почему же ни один постановщик не заметил этого? Она вернулась из Парижа и в финале возвращается туда, к любовнику: о таких дамах из России Андре Моруа писал: «Дома они еще как-то сдерживались из опасения осуждения; в Париже они вели себя так, как будто с цепи сорвались». И в завершение портрета — зашкаливающая инфантильность героини…

И нокаутирующий финал: досками крест-накрест заколачивают не Фирса, а… всех остальных героев пьесы, собравшихся уезжать! Убийственная метафора: никому из них не убежать от самого себя, от собственной фатальной инфантильности. И не быть Гаеву финансистом, Варе не обрести искомого душевного покоя, Шарлотта и Епиходов останутся неприкаянными, Раневская не найдет нового счастья с уже единожды предавшим ее человеком, Петя Трофимов не построит рай на земле… Совсем непереносимо, что в этой клетке оказывается и «деловой» Лопахин (Дмитрий Плохов) — ибо и он нисколько не менее наивен, нежели все остальные: его восторженные прожекты насчет дачной альтернативы — не меньшая маниловщина, нежели у Раневской с Гаевым. В этом контексте классическое финальное резюме Фирса о недотепе и жизни, которая «прошла, словно и не жил» — адресовано всем участникам трагифарса.

И все-таки от пьесы не остается впечатления безнадежности. Прямо по мудрому совету Чехова: «Главное — будьте веселы, смотрите на жизнь не так замысловато; вероятно, на самом деле она гораздо проще. Да и заслуживает ли она, жизнь, которой мы не знаем, всех мучительных размышлений, на которых изнашиваются наши русские умы…».