Однажды сидел над жареными пельменями в «Золотом петушке» на углу Радищева и 8 Марта, когда из динамиков рубанул с детства знакомый проигрыш из «Международной панорамы». И голос спел: «Мне не нравится лето. Солнце белого цвета. Все вопросы без ответа. Небо после рассвета. Унеси меня, ветер, на другую планету. Только не на эту, где я все потерял».

Пыль в воздухе как бы остановилась. Я почувствовал — это все про меня. Три минуты, миг, когда сказано все об этом лете. И, кажется, не только о моем.

Последнюю мысль я стыдливо отогнал — обычная иллюзия, что весь мир дышит в унисон с тобой. Однако через какое-то время вышли на экраны фильмы «Брат», выразившие настрой «пост-девяностых». Там много разной музыки звучит, но все держится на всхлипе саксофона Лекомцева, этой интонации разговора усталых мужчин, которым уже некуда спешить, и одна песня органично переходит в другую. Когда грустно в пробке, можно развлекаться, тасуя строки в случайном порядке и наслаждаясь отблесками граней нового смысла: «Знаешь, когда ты сходишь с ума / Уходи, я прикрою».

Пока было страшно, было весело. Почему-то верилось: все настолько плохо, что долго так продолжаться не может. Тоскливо стало, когда отпустило. До нас дошло: вот и все, что нам припасла судьба, большего уже не будет. Еще пятью годами ранее глаза наши горели при виде новых, едва появившихся на горизонте призов, — долларов, оргазмов, видеоплейеров. Мы спешили их завоевать, торопились торговать редкими металлами, раз все торгуют. Быть мужчинами, быть успешными. Отхлынув, эта страсть принесла внезапное понимание: потерять все не страшно. Если нас выгонят из маленькой хижины, мы с тобой будем… да-да, правильно, жить в высохшей скважине. Я уже не хочу быть мужчиной — я хочу, чтоб меня рас-та-щи-ло.

Мы стали усталыми и мудрыми. Мы горестно понимали женщин, которые портили нам жизнь. Когда столько понимания, отношения уже невозможны. Любовь, причем твоя собственная любовь, становится все более ценным, редким продуктом, вплоть до того что дефицитом. Ты начинаешь относиться к ней, как смотрит на хлеб человек, переживший глобальный голод. Когда он видит детей, играющих буханкой в футбол, он не ярится и не плачет. Он замирает в недоумении: зачем так делать? Кому от этого лучше? Смысл? «Зачем топтать мою топтать?».

Оптимизм, который одним словом, одним вздохом превращается в легкую иронию: разум когда-нибудь победит. О, да. Это наши двухтысячные. Десять лет с этой фразой на устах. Музыка «Глюков» переплелась с моей жизнью неразрывно. В памяти всплывают какие-то моменты, запах торфяной гари, сияние золотых берез, когда я под нее был счастлив. Счастье впоследствии оказалось ошибочным, но что с того? Ложечки потерялись, сладкий осадочек на зубах. Все коты умрут, все, кто с нами, уйдут. Остается только музыка.

Кажется, Бобунец вполне отдавал себе отчет, что ему свезло быть голосом определенного поколения в определенную эпоху. Иначе к чему таймкоды: «Все прошло, и никто не заметил, Никто не вспомнил две тысячи третий». Это блюз? Не факт. Блюз — это когда хорошим людям плохо. Я не уверен, что мы хорошие.

За полвека умонастроения жителей большой северной страны, помешанных на всеобщем счастье,  совершили полный оборот. В 60-х наши предки были без ума от прорыва в космос — им показалось, что вот там все точно будут наконец счастливы. Ибо синхрофазотроны не пропустят в небо из дольнего мира все, что этому мешает; полет в ракете морально очищает человека. В 70-х они вспоминали об этих своих иллюзиях с едким сарказмом. В 80-х им верилось, что открылся рецепт счастья на земле. Свобода. Рынок. Убрать куда-то жирных дядек из горкома. Чтобы как в Ливерпуле.

Дальнейшие события, однако, показали, что без дядек наступает не счастье. Съездили в Ливерпуль и узнали, что счастья нет и там. Значит, оно может быть только в космосе. Недаром в песнях «Смысловых галлюцинаций» все гуще становился замес из ракет и звезд.

Стремясь быть цивилизованным, коллектив загодя предупредил о своем распаде. Все рады, потому что впереди перемены. Перемены — это прекрасно. Он вообще неописуемо прекрасен, этот мир без тебя. По счастью, мы не обязаны любить все прекрасное, уж извините.

Ворох атрибутов нашей жизни образует какой-то внешний ее скелет. И потому ностальгия — очень правильное чувство. Нам причиняет боль утрата чего-то, с чем мы жили, каких-нибудь высоченных тополей или кафе «Золотой петушок», потому что с этим утрачивается и соответствующая часть нас самих. То есть мы имеем своего рода частичные похороны себя. Нет больше музыки — нет и тех нас, которые под эту музыку жили.

[photo]4156[/photo]

Публика на концертах группы разновозрастная. Фото с сайта E1.ru.