А также привлечь к ответственности режиссера Константина Богомолова за предполагаемую экранизацию этого произведения.

Активисты сначала обратили внимание на режиссера, а уже потом прочитали рассказ Сорокина, который тот намерен экранизировать. «Я и мои коллеги в Интернете прочитали текст этой книги и были шокированы, — говорит руководитель движения Ирина Васина. — Рассказ повествует о каннибализме. Семья неких помещиков в день рождения своей юной дочери запекают ее в русской печи, потом подают дочь на стол как главное блюдо и после этого едят ее», — сказала она. Что касается будущего фильма Богомолова, то его, по словам Васиной, в организации «могут предположить, что такой экстравагантный режиссер может снять фильм с признаками экстремизма». Сам Богомолов тверд в своих намерениях, называет «Настю» «одним из своих самых любимых текстов» — и собирается приступить к работе над картиной в ближайшее время. 

Ну что тут скажешь… Владимир Сорокин — фигура в нашей литературе во многом уникальная. Его можно смело назвать современным российским Джонатаном Свифтом или Салтыковым-Щедриным. Используя классическую эстетику магического реализма и, как сказано у Некрасова, «вооружив уста сатирой», Сорокин создает фантасмагорические миры, где реальность оборачивается антимирами, и наоборот. Достаточно вспомнить роман «Голубое сало», в котором на секретных «шарашках» клонируют Достоевского и Льва Толстого, Хрущев является любовником Сталина… И злополучная «Настя» — сочинение, являющееся квинтэссенцией коронного сорокинского стиля. Писатель здесь создает эффект предельного эстетического шокинга, выстраивая каскад тройного контраста: сперва — тонко стилизованная под тургеневско-чеховскую стилистику картина классического «дворянского гнезда». Затем — выворачивающая наизнанку, с физиологическими подробностями, сцена, где на шестнадцатилетие титульную героиню заживо запекают (буквально обыгрывается слово «свежеиспеченная») в печи и торжественно съедают родные и их гости — здесь, помимо всего прочего, имеет место черная пародия на русскую сказку «Терешечка». А главный ударный смысл «Насти» — в последнем, третьем разделе, занимающем большую часть сочинения. Гости, поедая чудовищную трапезу, предаются утонченным светским разговорам, обсуждают высоколобые темы. Например, мировую гармонию, Спарту как «идеальное государство», философию Гераклита, Гегеля и Ницше. Поют сентиментальные романсы, флиртуют и занимаются сексом и тут же травят похабные анекдоты. В финале «улыбающееся юное лицо Насти возникло в воздухе столовой и просияло над костями». Перед нами — поразительный и жестокий гиньоль в духе Рабле или Гриммельсгаузена, в котором выворачиваются наизнанку и подвергаются скальпированию многие штампы и мифы российского самосознания и культуры…

Надо ли пояснять, почему традиционалисты питают такую ненависть именно к Сорокину — уж сколько раз его сочинения «активисты» сжигали на площадях… Поражает одна формулировка в доносе Васиной: «унижение группы лиц по религиозному православному и национальному признакам». Простите, а как тогда быть со всей классической литературой — русской и не только? Ведь в ней практически постоянно «унижают» кого-то, принадлежащих к тому или иному «отношению»! Как быть с фонвизинским «Недорослем», где все простаковы и скотинины — помещики и православные? И с «Мертвыми душами» великого писателя земли русской, где помещики — это Манилов, Ноздрев, Коробочка, Собакевич и Плюшкин, а чиновников можно коллективно обозвать «кувшинными рылами»? А тургеневские «Записки охотника» с выведенными там садистом Стегуновым, «мерзавцем с тонкими вкусами» (выражение В. Белинского) Пеночкиным и прочими полутыкиными и зверковыми? А пьесы А. Н. Островского, где российское купечество выведено «во всем оголении» моральной дремучести? А духовенство у Лескова — сомнительные иереи из «Соборян», монахи в виде равнодушных службистов в «Очарованном страннике», отвратительный прислужник тирании в рясе из «Тупейного художника»? А заскорузлый в первобытном зверстве мир русской деревни, встающий со страниц таких шедевров, как «Власть тьмы» Л. Толстого, «Мужики» А. Чехова, «Деревня» И. Бунина? А мир чеховских обывателей, вызывающий плач по умалению человеческого в Человеке? А «Мастер и Маргарита», где население Москвы — это паноптикум, а писательский мир — сборище пауков в банке? И ведь Булгаков был отнюдь не одинок в такой оценке «собратьев по перу» — Маяковский в своей предсмертной поэме «Во весь голос» назвал коллег «бандой поэтических рвачей и выжиг»… Сплошной «экстремизм»! И не надо думать, что это только отечественная литература была таковой. Великий Диккенс в своих романах показал такую жуткую изнанку «доброй старой Англии», что читающая Британия ужаснулась и… стала меняться. Эмиль Золя и Ги де Мопассан явили читающему миру бездну морального разложения современной им Франции — тем более ужасную, что описанное состояние подано как привычное и даже заурядное… Шведская литература ХХ века, от Стриндберга до Лагерквиста — по точной констатации Солженицына, с огромной силой выразила «нравственную изжогу» благополучного сытого общества. А скандальные гении США, Джек Керуак и Аллен Гинзберг, бросали в лицо своей страны вызовы в самых основах жизни — «чтобы не помогать энтропии», как сказано у братьев Стругацких…

«Цель литературы — причинять боль», по блестящей констатации гениального философа Александра Пятигорского. И обществу, при наличии минимальных мыслительных способностей, имеет смысл относиться к этой «боли» не с агрессией, а с благодарностью. Уже не говоря о том, что следовало бы помнить предостережение В. Набокова: художественное произведение — не фотография действительности, и любой творец имеет право на символическую систему видения мира.