Свихнувшийся ХХ век, по выражению Евгении Гинзбург, подарил человечеству такой устрашающий опыт, перед которым остановились бы даже самые беспощадные авторы типа Достоевского или Гаршина… 

Самое же поразительное — что в этом рукотворном аду пришлось жить людям, выросшим в «оранжерейной» обстановке и имевшим утонченно-аристократическое происхождение. И эти обитатели «башни из слоновой кости» приняли на плечи свои сей страшный крест, и остались людьми. Анна Ахматова — одна из них.

Не так часто можно найти столь символичную биографию. Будущая Кассандра-пророчица русской поэзии родилась в космополитической Одессе, носила типично украинскую фамилию Горенко. Но в историю она войдет с фамилией своей бабушки — и родится созданная самой поэтессой легенда, не подтвержденная до конца, но и не опровергнутая, что предком бабушки был сам знаменитый золотоордынский хан Ахмат — тот самый, который во время исторического «стояния на Угре» 1480 года тщетно пытался удержать Москву от разрыва с Ордой (это событие в нашей истории считается концом «татарского ига»).

Но предками самого Ахмата были еще более значительные фигуры — Батый и Чингис-хан: поэтому Анна Андреевна всю жизнь с гордостью повторяла: «Я — чингиска». В этой истории — и бунтарская сущность юной Ани Горенко, предвестие ее позднейшего эстетического бунта, а затем и стоического противостояния тирании. По воспоминаниям Ахматовой, «я получила прозвище «дикая девочка», потому что ходила босиком, бродила без шляпы, бросалась с лодки в открытое море, купалась во время шторма и загорала до того, что сходила кожа…».

В этом — вся она, соединившая в себе «Херсонес» и «Царское село», а позднее — «Петрополь» и «Кресты». Такой она предстает и на портретах А. Модильяни и Н. Альтмана — резкая, бескомпромиссная, с характерным резко очерченным профилем…

Затем будет очень многое — блистательный поэтический старт, членство в группе акмеистов и легендарном «Цехе поэтов», брак и разрыв с поэтом Николаем Гумилевым. Последний первым открыл поэтический гений своей будущей жены, но семейные отношения были напряженными: два гения в одной семье — это перебор. 

Какой-то рок преследовал всех, кого она любила: Николай Гумилев был расстрелян в 1921 году по печально знаменитому «таганцевскому делу». Второй муж Ахматовой, поэт и ученый-востоковед Владимир Шилейко, скончался от туберкулеза, не дожив и до сорока лет. Третий муж, искусствовед Николай Пунин, погиб в ГУЛАГе… Но все это будет потом — а пока Ахматова была «богиней акмеизма», носительницей тонкого эстетизма, олицетворенным воплощением почти идеального образа, о котором поэт Василий Гиппиус сделает следующую колоритную стихотворную зарисовку: «Печальным взором и пьянящим Ахматова глядит на всех, глядит в глаза гостей молчащих… Был выхухолем настоящим ее благоуханный мех».

Но как совершенно по-новому раскроется ее «внутреннее око» в трагические дни Первой мировой войны! Только она могла тогда написать так: «Не бывать тебе в живых, со снегу не встать. Двадцать восемь штыковых, огнестрельных пять. Горькую обновушку другу шила я. Любит, любит кровушку русская земля». Никакого эстетизма, никакой «башни из слоновой кости», при полном сохранении эстетического «Я» и верности великим традициям отечественного модерна. С этой минуты Ахматова становится поэтическим летописцем крушения «русской Атлантиды». Отсюда — истоки пути, вехами на котором останутся «Поэма без героя» и «Реквием», самые совершенные и трагически глубокие творения, вышедшие из-под ахматовского пера… 

А потом — случится самое страшное. Придут залитые кровью годы террора, свой «Ледяной трон» воздвигнет «усач», как Ахматова всю жизнь называла Сталина. Настанут времена, о которых она скажет: «Это было, когда улыбался Только мертвый, спокойствию рад. И ненужным привеском болтался Возле тюрем своих Ленинград». Гибнут или отправляются в лагеря друзья, в анабиозе замирает культура, смертельно сужается круг друзей… В этом рукотворном аду Анне Ахматовой был уготовлен совершенно особый, едва ли не самый страшный круг. Ее не арестовали. Сталин лично не велел уничтожать «монахиню», как он изволил называть богиню акмеизма — хотя кровавый В. Абакумов самолично отправил Сталину докладную записку «О необходимости ареста поэтессы Ахматовой» (документ сохранился).

Но отсутствие ареста было не милостью, а просто сменой формы пытки: «в лагерную пыль» дважды стирают ее сына, прославленного впоследствии ученого Льва Гумилева. Между двумя сроками он еще воевал на фронтах Великой Отечественной. Ее стихи перестают печатать. А 14 августа 1946 года грянуло позорнейшее «Постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» — одно из самых чудовищных свидетельств преступлений коммунистического режима против собственного народа. Там открытым текстом декларировалось: «Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Ее стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадочничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, «искусства для искусства», не желающей идти в ногу со своим народом, наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе».

Выступая с докладом, член Политбюро Андрей Жданов не постеснялся сказать об Ахматовой буквально следующее: «Не то монахиня, не то блудница, а вернее — блудница и монахиня, у которой блуд смешан с молитвой… Такова Ахматова с ее маленькой, узкой личной жизнью, ничтожными переживаниями и религиозно-мистической эротикой. Ахматовская поэзия совершенно далека от народа».

После такого в тоталитарном СССР — следствием могла стать только гражданская смерть. И еще «перекрытый кислород» для публикаций, закрытые двери концертных залов, вакуум отчужденности — и нищета. Знаменитая «ахматовская шаль», в которой Анна Андреевна будет ходить всю жизнь и которая станет настоящим символом, была на самом деле признаком типичной питерской «безбытности», потому что никакого быта к тому времени не осталось…

Но время все расставляет по своим местам. И сегодня лучшим свидетельством и тех страшных лет, и знаком великой непокоренности духа звучат строки ахматовского «Реквиема» — произведения, которое его создательница 25 лет хранила в памяти, боясь поверить бумаге: «И если зажмут мой измученный рот, которым кричит стомильонный народ — пусть также они поминают меня в канун моего поминального дня». И — трагически-издевательский призыв не ставить ей памятник нигде, кроме входа в зловещую тюрьму «Кресты»: «А здесь, где стояла я триста часов и где для меня не открыли засов. Затем, что и в смерти блаженной боюсь забыть грохотание черных марусь».

Поразительно, что в наши дни неразумные потомки умудрились буквально выполнить волю поэта, поставить ей монумент именно у «Крестов» — не поняв чудовищного подтекста этой просьбы. Ведь Кассандра русской поэзии предполагала, что памятник ей появится только после уничтожения застенка…