У всех на памяти, как председатель Конституционного суда Валерий Зорькин, а затем и «обросший лаврами» Никита Михалков выступили с заявлениями о пользе и благостности крепостного права, объявив его «одной из основных духовных скреп России». Сказано сильно: рабство в виде духовно-религиозной основы страны — до такого не договаривались даже в худшие годы царизма и сталинизма… Но еще более тревожно то, что сегодня бросается в глаза — неистребимость проклятого наследия рабства.

…Самое интересное, что крепостное право на Руси возникло довольно поздно, не ранее XVII века! Этот момент совершенно противоречит популярным рассуждениям о каких-то «невероятно глубоких» традициях несвободы в России, чуть ли не предрасположенности русских к деспотии и отторжении демократии. Исторические факты — вещь упрямая: в Киевской Руси ничего похожего на крепостничество не наблюдалось. А вот в Западной Европе, практически во всех странах того времени — оно было! Исключение составляли только Швеция и Норвегия — то есть тот самый регион, откуда в Новгород, согласно Нестору, и призвали Рюриковичей. То есть формирующаяся Русь имела много общего именно с аналогичными ей по генезису и структуре государствами Северной Европы; впоследствии крепостного права до XV века не будут знать Польша и Литва. Опять-таки имевшие много родственных черт с Русью. И, кстати, на Руси — что Киевской, что раздробленной, что татаро-монгольской, что московской в эпоху последних Рюриковичей — не знали ни одного крестьянского восстания против «крепостников». В Западной же Европе таких восстаний в XIV—XV вв. была целая череда — французские Жакерия и восстания «пасторалей» и «тюшенов», лионская Гарель и парижское «движение майотенов» (молотобойцев), восстание Дольчино и флорентийских «чьомпи» в Италии, восстания Уота Тайлера и Джека Кэда в Англии, наконец — ужасающие гуситские войны в Чехии. Причина на поверхности: у них крепостное право тогда было, у нас — нет. И, кстати, результатом всех вышеперечисленных народных возмущений стало то, что в целом к XV веку в Европе с крепостным правом было покончено. Причем применительно к Европе речь в то время шла уже о мягкой форме крепостного права (так называемый «вилланат»): грубые, близкие к рабству формы (так называемый «серваж») ушли в прошлое еще раньше. Например, последним веком в Испании, когда феодал мог продать крестьянина, был XI век — через лет 50 после этого испанские крестьяне не сохранили о чем-то подобном даже каких-либо обрывков в своей исторической памяти…

В этом смысле историческое развитие в России пошло противоположно западноевропейскому. Старт формирования крепостнических отношений у нас был заложен политикой и Судебниками последних Рюриковичей, а главнейшей вехой в сем малоприятном процессе была отмена Борисом Годуновым Юрьева дня в 1598 году, когда крестьяне лишились права раз в году менять хозяев, что, кстати, немедленно вызвало Смуту (!). Окончательно же крепостное право было узаконено Соборным уложением Алексея Михайловича в 1649 году: результат — феномен так называемого «бунташного века», целой серии кровавых и крайне жестоких восстаний (Соляной бунт, Медный бунт, Соловецкое восстание, война Степана Разина). Все логично: захотели крепостного права — получайте свою «жакерию»! Надо только заметить, что и здесь Россия имела европейские аналоги: в Восточной Европе (Венгрия, Пруссия, Польша) в те же годы возник феномен «второго издания крепостничества»… Но то «первое» крепостное право «на Москве» было достаточно мягким: достаточно сказать, что тогдашний суд защищал крестьянина от помещичьего произвола. Грубая, варварская форма крепостничества у нас возникает в результате экономических мероприятий Петра, в частности, круговой поруки и подушной подати: ко времени же Екатерины II все социально-экономические и нравственные отношения, говоря словами Солженицына, «каменеют». Как смертный приговор той России звучат слова классического историка В. Ключевского: «Россия той эпохи — строго рабовладельческое общество древневосточного или античного типа». Иначе и не скажешь, если почти 90% населения тогда было поставлено фактически вне закона…

И здесь самым страшным были даже не издевательства помещиков, не их полная юридическая и нравственная бесконтрольность. Самым злокачественным было развращающее воздействие рабства на самих крепостных. Точно по известным словам В. Ленина: «Раб, у которого слюнки текут, когда он самодовольно описывает прелести рабской жизни и восторгается добрым и хорошим господином, есть холоп, хам». Этот момент многократно зафиксирован русской классической литературой: есть «Сорока-воровка» А. Герцена, есть фонвизинский «Недоросль», «Записки охотника» и «Муму» И. Тургенева, «Кому на Руси жить хорошо» Н. Некрасова, «Мертвые души» Н. Гоголя; наконец, самое выворачивающее, самое душераздирающее произведение на эту тему — «Тупейный художник» Н. Лескова. И через все эти сочинения красной нитью проходит тема нравственного растления порабощенных. И хрестоматийные некрасовские «холуи чувствительные», и дворня у Тургенева и Фонвизина, и особенно лесковские палачи графа Каменского — все они также пребывают в крепостном состоянии, но они не только не протестуют против этого: они своим поведением и делают возможным всею тиранию помещика. Точно как по аналогичному поводу напишет А. Солженицын: «Интересно, кто делал эти наручники, образцовые пролетарии нашей литературы — ведь не сами же Сталин и Берия делали их!». Показательная деталь: в «Мертвых душах» есть множество литературных портретов по-настоящему достойных крестьян — но все они выведены как покойники: среди живых же все персонажи (Селифан, Петрушка, дядя Митяй и дядя Миняй) охарактеризованы как нравственные уроды…

И вот этот трагический момент зловеще сдетонировал в эпоху Великой реформы 1861 года. Система крепостного права была столь заскорузлой, столь юридически неразрешимой (освободишь крестьян — разоришь помещиков!), что императоры один за другим останавливались перед этим «сфинксом» в парализующей нерешительности — и тем самым безнадежно затягивали решение проблемы. Несгибаемый Александр II решился, разрубил этот гордиев узел — и не получил благодарности ни от современников, ни от потомков. Помещики проклинали его за сам факт освобождения, радикальные революционеры — за недостаточный радикализм реформы, крестьяне — за компромиссность в уничтожении крепостничества. Но главное, что очень многие из освобожденных могли бы подписаться под словами чеховского Фирса: «Вот так же сова ухала перед бедой. — Перед какой?— Да перед волей». И это было самой большой трагедией царя-реформатора, который, получив сведения о подобных настроениях среди крестьянства, записал в дневнике тоскливую фразу: «Грустно и непонятно…». Спустя же 40 лет после убийства Освободителя самую жестокую эпитафию ему произнесет М. Булгаков — устами своего героя, капитана Мышлаевского: «Разве это народ?.. Этот, с бакенбардами, симпатичный: дай, думает, мужикам приятное сделаю, освобожу их, чертей полосатых. Так они его бомбой за это?». Мало юридически освободить людей — надо, чтобы они еще «по капле выдавили из себя раба», а на это иногда не хватает целой исторической эпохи. Не этот ли феномен отравляет наше сознание и сегодня, когда, если верить социологам, 57% населения Российской Федерации считают своим главным позитивным историческим героем Сталина — человека, вернувшего крепостное право, и ругают Хрущева, вторично отменившего его? Снова «грустно и непонятно»…

[youtube]AAdgnQh1lPM[/youtube]