На столе уже дожидается коньяк и нарезанный лимон. Для хозяйки еще и чашка с водой: «Крепковато стало, приходится запивать, а то точно под стол залезу».

В гости к ветерану Великой Отечественной я попал в канун Дня Победы в компании представителей руководства и профсоюзного комитета завода ЖБИ, а также помощника депутата гордумы Екатеринбурга. По настрою спутников чувствовал, что встреча будет душевной, но даже не предполагал, что традиционный предпраздничный ритуал с вручением цветов и подарков окажется лишь поводом для интереснейшего общения.

И вот что примечательно: это мы вроде бы должны поддержать и подбодрить старушку… Получается ровно наоборот — это она выплескивает на нас массу энергии, жизнелюбия, остроумия, вовлекает в дискуссию по самым различным вопросам. Словно одновременно четыре аккумулятора зарядила она под завязку от одной розетки.

Конечно, сначала о войне.

С нотками застенчивости в голосе: «Я — всего лишь военный метеоролог, в рукопашную не ходила…»

И тут же, после мхатовской паузы, с внезапно вспыхнувшей искрой в глазах: «Но самолет без меня не мог вылететь. Без погоды авиации нет!»

* * *

«Я окончила училище, прошла всю муштру, и до сих пор, а мне в июле мне будет 91 год, солдатское во мне осталось. Я очень точная, обязательная — и это совершенно объективно. Ура-ура!»

«Я и детям своим никогда два раза не повторяла, а уж по работе… Я 17 лет проработала старшим бухгалтером в детских учреждениях — их у меня было пять штук. Заведующим было со мной ой как непросто: развернуться не давала… Зато, когда я ушла из этой системы, какие они были счастливые!»

* * *

«Умирать не хочу…» — «А кто-то торопит?» — «Этот ваш капитализм махровый — меня от него с души воротит. Я — человек прошлого века, осколок державы».

«Я всю жизнь на диете — с фронта как награду привезла язву двенадцатиперстной. Покупаю упаковку овсянки — ужас! Разве может овес столько стоить!? В моей старой голове это не может уместиться!»

«Я Ельцина знала не один год — дочери у нас учились в одной школе, в «девятке», дружили. Я его старшую дочь имею в виду, Елену. Так вот моя-то как-то в гостях у Лены была, поесть девчонки захотели, полезли в холодильник, а там ничего, кроме куска сливочного масла. Нормально! На хлеб намазали, с чаем сжевали. А отец-то тогда был уже вторым секретарем обкома… Вот как тогда жили коммунисты, даже высокого ранга. А сейчас…»

И тут же меняет ракурс:

«А жена его Наина — такая великолепная женщина! Она — сама доброта! Тактичная, скромная. И Лена такая же. А вот Татьяна — та была принцессой! Пока у нас дети учились, мы с Наиной были в родительском комитете и на собраниях всегда сидели вместе. А с самим-то, помню, отплясывали на открытии ДК ЖБИ. Представительный мужчина, еще бы пил поменьше…»

На вопрос, не пишет ли она мемуары, отвечает резко: «Нет, я еще с ума не сошла».

И продолжает сравнивать: «Сейчас и отдыхать не умеют. Тот же Новый год взять: раньше пели, танцевали, гуляли всю ночь… А теперь сидят перед телевизором, пьют и едят, едят и пьют…»

«Прошлый век для меня был хорош, а этот… Может, еще образуется, ведь и прошлый начинался с мракобесия: футуристы, имажинисты и еще черт знает кто. Маяковский селедку носил вместо галстука. Вы на меня не смотрите, я русскую литературу знаю и люблю. Особенно Чехова. Смотришь: текста-то едва на страницу, а двухсерийный фильм можно поставить. И он всю жизнь говорил: я из себя по капле выжимаю раба. А мы все еще не выжали из себя раба. У нас вот это есть, есть, во всех нас есть! Ладно, давайте выпьем, чтобы в нас этого не было!»

«До следующего юбилея Победы не доживу. Но пока мне никак умирать нельзя. Еще бы годика три протянуть или как минимум два. Внучка, когда с мужем развелась, осталась без кола, без двора. Отдала я все свои сбережения на первый взнос, теперь ипотеку плачу. Вот рассчитаюсь — и тогда, может, буду просить господа зачислить меня в рай. Хотя, говорят, там очень скучно…»

«Пенсионеры своей жизнью мстят пенсионному фонду. Я — жестокий мститель».

«Мужа похоронила — скоро одиннадцать лет, сейчас в невестах хожу. Когда 90 лет отмечала, все, говорю, сейчас Ларисе Гузеевой напишу, чтобы подобрала мне трех парнишек помоложе, буду выбирать».

«Шучу, конечно. Верховный суд присудит мне жениха — не соглашусь. Зачем мне это — днем обмениваться плохими мыслями, а ночью — дурными запахами».

* * *

«У правнука Сашки, ему 12 лет, в школе какой-то стенд оформляют, так он потребовал, чтобы я написала, что делала во время войны. Прочел, а потом спрашивает у матери, с какого возраста можно фамилию менять, хочу, мол, перейти на бабулину — она у нас такая великая! Я — ухохоталась».

«Приходили ко мне из 92-й школы второклассники. Целый класс — они тут, как пшено, рассыпались по комнате, все стоят, на меня смотрят… Показала им военные фотокарточки — нет, говорят, это совсем не вы. Да, были когда-то и мы рысаками. А теперь укатали крутые горки...»

Смеясь, напевает: «Отцвели уж давно хризантемы в саду…»

И уже без тени иронии: «Успевайте радоваться жизни, пока молоды, пока руки-ноги слушаются».

* * *

И снова к военным воспоминаниям:

«Ребята мои были подчиненные… Если я ему постираю гимнастерку, он прям на седьмом небе. А пол мыть мне же не положено, я ведь начальник, как-никак. Но смотреть-то невозможно, как вы, мужики, это делаете, как отжимаете, как грязь развозите… А ну-ка, давай сюда тряпку. Стоят, поражаются, как можно так быстро и чисто вымыть! Один раз меня за этим делом застукали — влепили по первое число за нарушение субординации. Но я и дальше мыла, только кто-то один на стреме стоял».

Современных фильмов о войне не признает: «Посмотри только на этих дамочек-летчиц — в прическах, с маникюром! Ночные рубашки у них! Подушки! Да мы зимой вообще не мылись! А про женскую гигиену — это не для слабонервных…»

* * *

Валентина Георгиевна наград не надевает, да и вообще любые разговоры о вкладе старшего сержанта Кречетовой (служила еще под девичьей фамилией) в Победу пресекает на корню: «Да поймите же вы наконец, что я была песчинкой, не более того!»

Война для нее — абсолютное зло. И то, что некоторые эпизоды в ее изложении выглядят не так уж мрачно — это лишь все та же черная краска, разве что слегка разбавленная.

«Я и в бога-то на фронте перестала верить — после того, как на Западной Украине увидела колодцы, заваленные телами детей и женщин. Не может этого быть — чтобы он существовал и допускал такое!»

Тяжело было все время: и когда в начале войны мобилизовали на рытье противотанковых рвов (норма — 8 кубометров в день на каждую хлипкую девчонку), и когда училась на метеоролога по 4-летней программе, утрамбованной в год, и, разумеется, на фронте.

Если служишь на аэродроме, будь готов к постоянным бомбежкам… «Привыкнуть к этому ужасу невозможно. Забиваешься под этот вой и свист в щель и думаешь только о том, какая бомба твоя: эта или следующая. Потом выползаешь… вместо аэродрома — какая-то каша. Как уцелела?.. Я с двадцати лет седая».

Ну, а самое страшное…

«Привезут пополнение, молодых летчиков — вчерашних школьников, нецелованных, с пухом над верхней губой… и налетом по 2 часа. Первый вылет — половина не возвращается. Еще два-три вылета — и не остается никого! Потом сидим, месяц, другой, никто не летает — некому и не на чем... Потом пригоняют новые самолеты и привозят новую партию мальчишек — таких же юных, восторженных, патриотичных, рвущихся бить врага… И таких же обреченных. И все опять по тому же кругу…»

И сегодня, 70 лет спустя, Валентина Георгиевна, вспоминая об этом, не может сдержать слез.

И я не могу.

ЛИЧНОЕ

По ходу беседы с Валентиной Георгиевной вдруг выяснилось: она заканчивала ту же школу, в которой, правда, со сдвигом на 8 лет, училась моя мать — в далеком от Урала райцентре Рассказово, что на Тамбовщине. Там же позднее родился и я. А со старшей маминой сестрой, Люсей Игнатовой, Валя Кречетова и вовсе была хорошо знакома, они и рвы противотанковые вместе копали… Вот ведь как бывает!

[photo]2714[/photo]