Ему без малого 88, но он по-юношески смешлив и задорен: «Я вполне современный парень». Ежедневно Виталий Михайлович проводит в мастерской часов по 10. Немного стесняется своего возраста: «Срок дожития уже пережил, как-то неловко», равно как и - памятника при жизни. Он уже полвека дружит с другим «матерым» — Мишей Брусиловским. Кокетничает: «Четырехлетняя разница в возрасте позволяет мне называть его «мой юный друг». В общем, волновались мы напрасно, беседовать с Виталием Михайловичем оказалось легко и приятно, мало того, мы периодически хохотали, поскольку, даже говоря о грустных вещах, Волович неизменно находит повод пошутить и рассказать какую-нибудь уморительную байку.

Буржуйку растапливали книгами

…Журналист и писатель Клавдия Филиппова привезла четырехлетнего сына Виталика в Свердловск из далекого дальневосточного Спасска.

— Я, может быть, один из немногих, кто ровным счетом ничего не знает о своих предках. Сомневаюсь даже, что они у меня были, — говорит Волович. — Мама очень рано лишилась родителей, жила у тетки в Нерчинске, потом переехала в Спасск, где познакомилась с будущим отцом, заявившим: «Или я, или ребенок». Она выбрала ребенка, и в 1932-м оказалась в Свердловске. Мама меня спрашивала, хочу ли я знать что-нибудь об отце. Я горделиво говорил, что нет.

В 1937-м у Клавдии Владимировны Филипповой вышла первая книжка «В гимназии». Леонид Диковский поставил по ней спектакль в своем театре во Дворце пионеров. Следующая «Между людьми» — о писателе-разночинце Решетникове — была издана в Москве. Отчимом мальчика стал писатель, литературовед Константин Васильевич Боголюбов.

— Дома была потрясающая библиотека, в коридоре стояли шкафы с тускло блестевшими золотыми переплетами: издания Брокгауза и Ефрона, шеститомник Шекспира, история Крестовых походов, — вспоминает Волович. — И все эти книги были замечательно иллюстрированы. Я был очень увлечен одним из классиков шекспировского иллюстрирования, рисовальщиком сэром Джильбертом, Доре и, конечно, Пикассо. В такой атмосфере я рос, поэтому позже обратился к книжной графике.

Во время войны у мамы была дистрофия, она болела невероятно тяжело, позже это переросло в страшную форму туберкулеза. Мама мерзла, дров не было, и мы с отчимом, университетским профессором ходили на станцию Шарташскую, куда привозили уголь. Выжидали темноты, подползали к большой куче, и когда часовой с ружьем уходил в другую сторону, мы нагребали в сумки уголь, чтобы прийти домой и затопить печку. Однажды я решился на воровство, взял полено из чужой поленницы во дворе. Мама, худая, страшная, приподнялась на локте на кровати и устроила мне немыслимую разборку за то, что я взял чужое. Меня, 12-летнего, заставили отнести назад это полено, это был мощный урок на всю жизнь.

Потом наступили совсем тяжелые времена, холод стоял сумасшедший. Военные зимы были очень суровыми. Нам приходилось — сказать страшно — растапливать буржуйку книгами. И мы видели, как исчезают в печке листы с иллюстрациями Доре, сэра Джильберта и других. Это одно из самых трагических впечатлений детства.

…Мама Виталия Михайловича работала литконсультантом в «Уральском рабочем», отвечала на письма и присланные ей стихи. Среди них бывали и шедевральные, вроде "Прилетели из космОса два советских пЁса"...

— У нас был открытый дом, — вспоминает художник. — Собиралась вся писательская братия, включая Павла Петровича Бажова и Мариэтту Сергеевну Шагинян, жившую здесь в эвакуации. Шла война, и все гости приносили понемножку яичного порошка, мама бросала все это в кастрюлю, заливала водой, и на сковородке оказывался огромный желтый блин. Гости приносили спиртное, какой-то страшный самогон. Все были голодны и напивались мгновенно… Но разговоры вели интересные. Я, маленький, ходил и слушал. Позже, работая в издательстве, я оформлял книжки почти всем уральским писателям, включая Бажова, Бондина, Найдича…

[photo]3380[/photo]

Предрасположен к трагедии. Но и к шутке!

— Вы однажды сказали, что художник обречен на самого себя. Почти во всех ваших произведениях есть некий трагизм. Даже в пейзажах. Можно ли считать, что в этом ваша индивидуальность?

— Наверное. Скажем, человек рождается и поет только тенором или, наоборот, басом. Есть люди, предрасположенные к доброте, самопожертвованию, даже к насморку. Я предрасположен к трагедии. Если на пленэре стоит прекрасная погода, солнышко, небо голубое, я рисую без всякого воодушевления. Но если поднялась гроза, налетела буря, чувствую дикое внутреннее оживление. Драматургия всегда интересней в силу того, что она связана с пограничными ощущениями. С этюдами бывает смешно. Помню, рисую на Таватуе выжженный холм возле озера, на нем белые пни, давно срубленные и белые, как кости. Я создаю образ, пишу черной, коричневой и белой краской. Подходит мужик и долго у меня за спиной стоит. Молчание у него тяжелое. Оборачиваюсь, а он мне: «Мужик, ты чего делаешь, небо-то синее!» Я говорю: «Да у меня синей краски нет…» «Аааа…», — отвечает. Так у нас установилось взаимопонимание. Я объяснил ему странность.

Вообще, когда рисуешь на природе, комментарии получаешь замечательные! Однажды в Коуровской слободе ко мне подошел старик с палкой. Остановился, долго стоял: «Вот бы мне старику-то эдак научиться: подольше бы пожил хотя…» — «Отчего же подольше?» — «Так косить-то меня надолго ли хватит? А так кисточкой ширк-ширк, глядишь, и заработал».

Общение со зрителем очень любопытное. Мой друг Леша Казанцев был академист, я рисовал посвободнее. Подошли мальчики, один и говорит, показывая на Лешу, мол, у этого правильней, а у этого (показывая на меня) — интересней.

— Брусиловский как-то писал, что вы обожаете нравиться женщинам и, главное, нравитесь им. Как женщины-зрительницы оценивают вашу серию «Женщины и монстры»?

— В книге отзывов одна написала: «Ухожу с выставки грязной и залапанной», вторая: «Художник, по-моему, просто сексуальный маньяк». Зато была и женщина, написавшая: «Вот это кайф, вот это мужик!». Я очень гордился.

У меня много лет тому назад была выставка графики в зале Каслинского литья Челябинской картинной галереи. И один зритель написал: «Уважаемый товарищ Волович, мне очень понравилась ваша графика, но еще больше понравилось ваше каслинское литье». (Хохочет.)

— Кого из современных авторов вам хотелось бы проиллюстрировать?

— Сейчас уже никого. В те времена, когда была нормальная система книгоиздательства, конечно, были желанные авторы. Я очень хотел делать Сирано де Бержерак, Макбета. В юношестве — Грина. Но не случилось. Хотя мне повезло, «Слово о полку Игореве», «Роман о Тристане и Изольде», «Ричард III» — все это было по творческим заявкам и с согласия издательства. Раньше интерпретация художественного материала была способом выразить свое мироощущение, все «кукиши» в кармане. Понятно, что «Ричард III» был протестом против тоталитарной власти. Про «Эгмонта» в центральной прессе была рецензия, где писали: «Художнику особого дела до Гете нет, он реализует свои представления о несвободе».

Сейчас интерпретация литературного произведения мало кого интересует.

[photo]3376[/photo]

Художник и возраст

— Я настолько привык работать над книгами, что если они не выходят, чувствую себя сиротливо, — признается Виталий Михайлович. — Порочная привычка делать книжки. Сейчас я обеспокоен, что никак не удается издать «Корабль дураков»… С «Орестеей» тоже тяжелая история. Сделал ее в 1989 году, это был заказ издательства. Книга так и не издана, существует как станковые листы. Между тем художнику, доживающему до определенного возраста, очень хочется реализовать себя до предела, такой бзик!

История взаимоотношений художника с его возрастом трагична. Как правило, возникает какая-то работа, которую художник не успевает закончить. Вспомним историю Корина, который всю жизнь писал этюд к «Руси уходящей», да так и не закончил. Гена Мосин, делавший «Сказ об Урале», подготовил огромный холст, рисунок был переведен по клеточкам, но — не завершен. Таких примеров много. И поскольку я имею некую фантазию считать, что «Корабль дураков» самая важная для меня книга, мне очень хочется ее издать. Для меня это реализация самых важных идей. До некоторой степени синтез того, что я делал в течение всей жизни.

Понимаю, что ситуация изменилась, и то, что интересно мне, возможно, не слишком интересно большинству зрителей. Приходит на смену другое поколение художников, с другими идеалами. Искусство фигуративное уступает место искусству ситуационному — инсталляциям, артефактам. Налицо смена ориентиров и интересов. То, что относится к содержательной графике, уже мало кому интересно.

— Книга уходит в прошлое. Есть ли что-то еще из почти ушедшего: привычки, характерные особенности, чего вам жаль?

— Я живу дольше «срока дожития», я очень сильно обманул государство, заступил на чужую территорию. Ощущаю некоторую неуместность и рассчитываю главным образом на тех, кто тоже превысил срок дожития и разделяет мои взгляды. У меня странная профессия в том смысле, что чем в большей степени художник является эгоистом, тем больше шансов у него быть кому-то интересным. Социологи говорят, мол, художник должен изучать спрос, тенденции, я думаю, что ничего этого не нужно. Художник должен быть абсолютным эгоистом и выражать только себя всеми доступными ему способами. Это не самонадеянность, это от безвыходности. Если я буду что-то учитывать, искать некие среднестатистические способы понравиться зрителю, это значит, что я буду не интересен никому.

— Вы говорили, что нет ничего лучше работы с мертвыми авторами — не было конфликтов ни с Сервантесом, ни с Шекспиром. А была ли работа, которую вам делать не хотелось, но приходилось?

— После художественного училища у меня была репутация живописца. Все мои детские впечатления о книгах были забыты, я ездил с этюдником, писал. Но когда умерла мама, у нее остался огромный долг, мне нужно было по нему расплачиваться. И мамин приятель Александр Соломонович Асс, зав. производством в Свердловском издательстве, предложил мне сделать иллюстрации к тексту рассказа «Суворовец» из журнала «Боевые ребята». Я очень старался, было неловко не оправдать доверия. И я приносил самому доброжелательному ко мне человеку эти рисунки 13 раз! И он, сокрушаясь, в 13-й раз сказал, мол, ну плохо, но выхода нет. Так вышел рассказ с моими иллюстрациями. Это был ужас. Я дал себе слово, что близко больше не подойду к издательству. Где-то в мастерской есть этот рисунок — партизаны, взрывающие поезд, и дети, ваяющие снежную бабу. Страшное дело. Если бы ко мне пришел молодой художник с этими рисунками, я бы посоветовал ему заняться, скажем, пчеловодством…

Прошли годы, и я полтора десятка лет провел в издательстве на поденной работе. Делал путеводители, журналы. Судьбоносной стала «Кладовая солнца» по Пришвину. Я делал эти рисунки с сумасшедшей любовью. Рисовал с натуры ворон, стога, природу. Книжка вышла, и совершенно неожиданно пришло письмо от Пришвина с благодарностью. Он писал, что мои иллюстрации к его книге — лучшие. Потом я даже бывал у него дома в Лаврушинском переулке. Много позже моя внучка училась в 5-м классе, они проходили «Кладовую солнца». Ко мне как раз зашел журналист из «Уральского», попросил письмо Пришвина. «Дед, а ты что, знал Пришвина?!» — спросила внучка. «Я делал иллюстрации к его книге», — ответил я. «Так ты знал его лично? — у Анечки округлились глаза. — Дед, а Пушкина ты тоже знал?»

Была еще смешная история с «живыми» авторами. Сюда приехал поэт Степан Щипачев, и поскольку у меня в издательстве уже к тому времени сложилась репутация пейзажиста, мне предложили делать его книгу под названием «Березовый сок». Я полагал, что это о природе. Щипачев позвал меня к родственникам в гости, там были пельмени и водка. Потом он стал читать главы из «Березового сока». Я постепенно трезвел, потому что это была книга о революционных маевках, о Каменных палатках, где собирались революционеры. И это было ужасно. На обратном пути, что-то мямля, объяснял, почему не смогу…

Про формализм

— Вас называют шестидесятником. Вы себя им ощущаете?

— Конечно, тем более что как раз в 1960-е возникли все эти обвинения в формализме. Все началось с Миши Брусиловского. Я кидался на его защиту во всех инстанциях, Гена Мосин даже нарисовал мой романтический портрет: я стою в черном свитере, кругом корни и плакат Дон Кихота. На одной из проработок редактор книжного издательства встал и сказал, что надо оставить в покое Брусиловского и заняться его адвокатами. И они занялись мной. Я очень сильно это переживал…

Помню, со всех выставок у меня снимали картинки по средневековью. Тогда я стал называть эти серии «По мотивам средневековой литературы Кретьена де Труа и Готфрида Страсбургского». Никто, в том числе и я, такой литературы не читал, но работы — проходили. Снимали и картинки, посвященные цирку. Скажем, в сюжете «Клоун, прыгающий через ослов» вполне справедливо разглядели кукиш в кармане, связанный с цензурой и т.д. Чутье у комиссии было. Они возражали: «Что это за сюжет? Цирк это молодость и красота!». Тогда я придумал название: «По мотивам книги Эдуарда Басса «Цирк Умберто». Как человек добросовестный я позже старался читать эти произведения, но выяснилось, что «Цирк Умберто» существует исключительно на чешском. Однако на выставках картинки стали проходить. Эрнст Неизвестный, которому я рассказал эту историю, заметил, мол, конечно, когда ты выставляешь эти вещи как станковые, самостоятельные, сам несешь полную ответственность. А если привязываешь литературного автора, по крайней мере, половина вины оказывается на нем. Случались курьезы. Наш председатель Союза всегда присутствовал, когда комиссии приходили снимать работы перед открытием очередной выставки. На одной из них были иллюстрации к Гарсиа Лорке очень талантливого художника Саши Вохминцева. Я болел и не смог присутствовать.

Потом, когда комиссия спросила, читал ли кто-нибудь Лорку, председатель союза выдохнул: «Я читал».

— Ну и как это, похоже на то, о чем пишет Лорка? — спросили члены комиссии.

— Очень похоже — сказал председатель. Потом наклонился ко мне и сказал: «А на самом-то деле я её не читал!».

Начиная с 50-х годов мы получали дипломы на всесоюзных конкурсах. На очередном конкурсе комиссия присудила моей книжке «Побежденный кит. Мальтийская сказка» диплом, который за формализм был аннулирован. На следующий год отняли диплом у свеженагражденной «Малахитовой шкатулки». В составе жюри был художник Дементий Шмаринов, возмутившийся этим фактом.

Позже, на совещании в обкоме КПСС, главный, Ермаш, все спрашивал, правда ли, что мне нравятся формалистические художники. Я сознался, что да, и что еще мне нравится польский плакат. Мне перестали давать работу, и я вынужден был поехать в Москву. Там я сразу получил заказ на «Песню о соколе» и «Песню о буревестнике». Позже получил серебряную медаль за «Шотландскую балладу» на конкурсе в Лейпциге, а в московских издательствах сделал «Ричарда III», «Исландские саги». Жизнь изменилась. Так что кампании имеют оборотную сторону, и для меня это было счастьем.

Про приоритет комфортного искусства

— Как сегодня жить художнику, если, с одной стороны, нужно быть в гармонии с самим собой, а с другой — зарабатывать деньги? Как не скатиться в ширпотреб?

— Сегодня существует абсолютная свобода, писать можно все что угодно. Другое дело, что это никому не нужно. Все искусство подверглось пересмотру, но изобразительное искусство в большей степени, чем все остальное. Мир ведь наполнен визуальными образами — ТВ, пресса, глянцевые журналы. Художнику, чтобы найти свое место, нужно отойти от визуального правдоподобия, изобрести свой более сложный метод отражения того, что он видит и чувствует. Это влечет за собой усложнение языка. И — полное равнодушие зрителя. У нас сейчас, как и на Западе, лишь редкие художники зарабатывают благодаря своей известности, статусу, все остальные — дизайном, издательской деятельностью, педагогикой либо прикладными видами. Чтобы заниматься тем, что нравится, нужно иметь приработок.

— Одна из ключевых тем в вашем творчестве — это противостояние средневековой морали, мракобесию. Не кажется ли вам, что сегодня вы попали в ряды чрезвычайно актуальных художников? Художнику следует быть актуальным или все же работать ради вечности?

— Художник вырабатывает свою индивидуальность, свой круг тем и сюжетов. Мое увлечение Средневековьем переросло в возможность говорить о современности, используя средневековые сюжеты. То, что я актуален сейчас, для меня новость. Я испытываю полную ненужность того, что делаю. Наверное, актуальным быть хорошо. Если твои личные идеи, взгляды и сюжеты реализуются и актуальны, что же в этом плохого? Трагедия начинается тогда, когда этого не происходит, а у художника нет другого выхода, кроме как продолжать настаивать на своих заблуждениях и быть все более ненужным. Другого способа работать просто нет. Либо надо переключиться на успех. Раньше «художник имеет успех» значило, что у человека есть пресса, выставки. Сейчас «успешный художник» — это тот, который умеет «вмылить» свою работу за приличные деньги.

[photo]3379[/photo]

О патриотизме и любви к искусству

— Вы живете здесь с 1932 года, город менялся на ваших глазах. Вы, человек мира, отсюда не уехали, остались. Можно ли вас назвать патриотом этого города? Как вы вообще относитесь к этому слову?

— 84 года я живу в этом городе, как можно не быть патриотом? Екатеринбург изменился, увы, это неизбежно. У меня был друг, художник Алексей Казанцев, мы дружили с 1941 года… Каждый год мы с ним выезжали на этюды. Были на Севере, на Памире, в Средней Азии, в Хиве, в Бухаре, в Самарканде, Прибалтике, на Белом море. А потом случилось так, что выезжать стало трудно. И я предложил порисовать город. Вдруг оказалось, что это очень интересно!

— Феномен очередей за искусством. Что по этому поводу думаете?

— Мне бы хотелось думать о возникновении интереса к искусству. Но я вспоминаю, что на выставке Глазунова очередь была ничуть не меньше, даже наоборот. Это интерес к классическому искусству, вызванный голодом, возникающим у зрителя в связи с тем, что художники не создают объекты. А создают интерпретации. На выставке в гостинице «Исеть» было огромное количество молодежи, но я думаю, что объяснение этому — мода. Придя на выставку, ты приобретаешь статус человека прогрессивного, современного, принадлежишь к элите. С Серовым, наверное, тоска по действительному искусству. Тут и некий массовый гипноз, но есть часть людей, которым это по-настоящему интересно.

— Где грань между современным искусством и субстанцией, которую создают якобы художники?

— Она стерта. Современное искусство и не претендует на создание объекта, не является продолжателем визуального искусства. У них есть даже формулировка: «По ту сторону ручного труда». Это интеллектуальные затеи, способ интерпретировать. На биеннале была имитация стены плача, куда вместо записок к Господу были засунуты ассигнации. Это было крамольно, но любопытно: связь с Богом заменена корыстью. Это искусство, переместившееся в область интеллектуального.

Всегда есть талантливые интерпретации, есть бездарные. На днях я посмотрел вахтанговского «Евгения Онегина». Очень талантливая режиссерская интерпретация. А еще видел «Короля Лира» в постановке Бутусова. Весь спектакль состоит из натужного набора режиссерских выдумок, Шекспир терпит потери. Там нет ни слова в простоте! Все время метафоры, ребусы, которые надо разгадывать. Если они талантливы, это интересно, если нет…

В нашем оперном Онегин приезжает на мотороллере к Лариным. Я хорошо отношусь к оперному театру, он больше других нуждается в реформации. И вот Ленский поет «Я люблю вас, Ольга!», а сам, извините, щупает ее как мальчишка в последнем ряду кинотеатра. У меня это сочувствия не вызывает.

Посмотрел еще «Тщетную предосторожность». Декорации нарисованы художником из Большого театра, использованы мотивы Ван Гога. Я был изумлен. Единственная связь в том, что действие происходит в Провансе, который писал Ван Гог. И если у него ощущение боли, трагедии, то в спектакле во втором акте открывается занавес, и мы видим «бильярдную» Ван Гога, место, где совершается самоубийство, самую экстатическую и зловещую картину художника. На фоне пастушеской пасторали? Есть же предел художническому своеволию. Режиссерский замысел должен озарять какие-то моменты действа, но не быть назойливой демонстрацией присутствия режиссера в каждом куске спектакля. Хотя я вполне современный парень, способен оценить режиссерское своеволие.

[photo]3375[/photo]

Про бронзовых горожан

— Как вы относитесь к бронзовому самому себе?

— Это странная история. Мы с Мишей говорим обычно, что испытываем огромное чувство неловкости: памятник стоит, а мы все еще живы. Это не наша заслуга. Когда-то Андрей Антонов сделал скульптуру — трое: Миша Брусиловский, Гера Метелев и я. Скульптура долго стояла в мастерской, потом Гера Метелев умер, это произвело очень сильное впечатление на Татьяну Егереву из галереи «Татьянин день». Она проявила частную инициативу, был куплен земельный участок и памятник поставили. У меня с этим памятником поистине странные взаимоотношения! Мастерская Андрея Антонова была рядом с моей, и мы с Мишей каждое утро заходили к нему пить кофе, а уж потом расходились работать. Андрей начал делать скульптуру, я был потрясен сходством с собой. Не столько визуальным, сколько по образу. Затем Андрей стал набрасывать на каркас глину, сходство стало физическим. Я понимал, что все это глупо, но мне начало казаться, что эта глина в какой-то мере одушевлена. Помню, что каждое утро, приходя к Андрею, спрашивал: «Ну как он там?», имея в виду себя. Когда все это было готово, мы поехали в Новоалексеевку, где памятник отливали, и я лежал, разложенный на составные части – голова, руки, туловище отдельно. Потом голову присоединили, а в специально оставленную дырку стали лить раскаленный метал. Я ушел оттуда с диким головным спазмом. Андрей меня сделал почти такого же роста, как Брусиловский. Я настаивал, что по военному билету во мне метр восемьдесят пять, Андрей возражал. Измерили, и выяснилось, что жизнь укоротила меня на шесть сантиметров. Еще я придирался, что он сделал меня горбатым. На что Миша Брусиловский сказал, мол, благодари за то, что он не сделал тебя двугорбым. Так что вокруг памятника было много шуток. Композитор Биберган из Ленинграда предрек, что нас скоро разлучат: придут бомжи, головы отпилят, бронзу продадут. Все посмеялись, а Миша загрустил. Подумал и говорит: «Нет, нас перельют на пушки!»

— Кто-то из вашей семьи пошел по вашим стопам?

— Слава Богу, никто. Внучка — менеджер, недавно родила правнука. Внук Женя долго работал на ТВ, сейчас занимается фотографией, в Доме кино у него была выставка портретов. Кто хочет своей профессии детям или внукам? Это слишком сложная профессия. Чтобы вытерпеть все эти уколы самолюбия, честолюбия, неудовлетворенность, разочарование нужно просто очень сильно любить свою профессию. Мои внуки хорошие ребята. Внук тоже подарил мне правнучку. У меня по сути не было родственников, поэтому нет традиций собираться за семейным столом. Но внук и внучка приезжают в мастерскую. Внучка варит суп, прибирает… Мы даже Новый год встречаем все в своих компаниях, это нормально и естественно. Хотя отношения с детьми у меня самые нежные, наверное, потому, что я умею не вмешиваться в их жизнь. Считаю, что отец и дед должен потомкам помогать, очищать их от неприятностей, отскабливать всякие ракушки, которые невольно прилипают, и — не вмешиваться в их жизнь.

— Вас можно поставить в почетный ряд: Познер, Жванецкий, Ширвиндт, Зельдин, наконец. Это те мужчины, которые, несмотря на свой возраст, не утратили привлекательность, в том числе и для женщин, некий стержень. Как вам это удается?

— Я немного бравирую своим возрастом, сохраняю некоторую энергию. И за мной установилась репутация местного районного Зельдина. (Смеется.) Мне просто очень интересно работать. Это ведь не моя заслуга. Генетически так устроен организм, что пока держится. Но иногда бывает, что человек выглядит гораздо моложе своих лет — по энергии, интеллекту, а потом подходит какой-то срок, и он вдруг раз, и мгновенно оседает на свой возраст. У меня с возрастом довольно сложные отношения. Я веду не совместимый с моим возрастом образ жизни. Помните анекдот про двух стариков, которые рассуждали про две опасности: Альцгеймера и Паркинсона. Паркинсон предпочтительней. Лучше расплескать несколько капель из рюмки, чем начисто забыть, куда ты спрятал бутылку водки. Я пока еще помню. Работа! Конечно, это спасение. И мастерская — это реанимация не в метафорическом, а в абсолютно полном смысле слова. Иногда просыпаешься, думаешь, да пропади все пропадом. Через два года 90. А потом приходишь в мастерскую, 10—15 минут, и все, тружусь 10 часов весьма активно. Работа держит.

…Осенью у Воловича запланирована выставка в Музее современного искусства. Основной темой, и это, по его словам, странность, связанная с возрастом, будет эротика. И всевозможные параллели. Распятия, женщины и монстры.

[photo]3378[/photo]

«Корабль дураков»

Лет пять назад Волович придумал серию «Гротески». Купил 7 квадратных метров меди, распилил на куски, вручную шлифовал, «дыша этой мерзостью». И собирался сделать 13 офортов. Достал кислоту, оборудовал травильный шкаф…

— Прежде чем начать работу, я обратился к своему ближайшему другу Мише Брусиловскому — говорит художник. — Тот закончил графический факультет Академии художеств и понимал, что значит загравировать 7 квадратных метров меди тонкой иголочкой, да вытравить… У меня за эти полтора года было 170 травлений, как я только выжил? Миша ужаснулся: «Ты что, с ума сошел, это же смертельный номер! — потом немножко подумал и закончил. — Но, в общем-то, правильно. Надо напоследок хлопнуть дверью».

Мишина жена Таня сделала скорбное лицо и спросила: «Виталий Михайлович, а нельзя офорт заменить расстрелом, чтоб уж сразу, не мучиться?». Мой московский приятель Боря Жутовский пожевал губами: «Это у тебя предсмертный гон». Вот в такой доброжелательной атмосфере я начал эту работу. Полтора года возился я с этой работой, были технические сложности. В результате 13 сюжетов образовались в некое представление о книге. Каждый сюжет начинается офортом. Среди сюжетов: «Война», «Нашествие», «Все за вождем», «У поверженного креста», «Карнавал», «Старик в реквизиторском цехе», «Четыре Евангельских всадника», «Дирижер»... Последняя глава была «Корабль дураков». Для книги я сделал более 500 рисунков, а «Корабль дураков» поставил в заглавие. Это метафора, которая распространялась естественным образом на всю книгу, все рисунки были под обаянием этой метафоры.